Цвет и крест
Шрифт:
– Марфа, а ты будто горошку поела! – стали говорить ей с соседней тропинки от людской к скотному двору.
Не брехом, как другие бабы, отвечала Марфа на эти слова, а молча глазами просила не трогать ее на вечной тропинке.
Наступало время рабочей поры, день ото дня прибавлялось работы, но княгиня все позднее и позднее выходила в поля. Утром она звала к себе Марфу и перекладывала с ней, советуясь шепотом, какие-то подушечки от самой тоненькой, в блин, и до подушки-перины.
– Эта на самое последнее время, – шептала Марфа об огромной подушке.
– Не велика ли? – сомневалась княгиня.
– И вы-то не маленькая, – отвечала Марфа, – еще прибавить
Марфа, одев княгиню, садилась, распускала ненужные больше подушки-блины и все прибавляла и прибавляла пуху к огромной подушке.
Скосили на лугах сено, высушили, скопили, сжали рожь, сразу подошли овес и пшеница. Час пропустить в такое время – деловому хозяину за год покажется.
– Не замечает? – спрашивала Марфа.
– Что он может заметить, – говорила княгиня с досадой. – Прибавь еще!
Наконец, княгиня не выдержала и, с помощью Марфы, медленно и торжественно ступая, поднялась наверх по винтовой лестнице, постучалась и затворилась с князем. Обратно князь осторожно сам свел княгиню и под руку с ней вышел на двор, со двора на плотину и дальше в поле, где кипела работа.
Увидели в полях невиданное: под руку с быстрой княгиней шел медленно князь, обходя на дворе куриные ямки, камни на дороге и кучи хвороста на плотине. Возле канавы, отделяющей господскую землю от крестьянской, где раньше княгиня, не задумываясь, бывало, прыгала, не подобрав даже юбки, теперь князь сам положил кладочки. Не оставляя работы, искоса все смотрели с полей, долго не понимая; как гурт скота, когда вдали покажется не то волк, не то собака, не то Бог знает что. Вдруг, словно из-под земли, вырос Афонька-дурачок и, указывая на княгиню, громко сказал:
– Вот гора идет!
Те, кто ближе был к Афоньке, услыхали, догадались и от копны к копне, от серпа к серпу, от граблей к граблям обежало все поле:
– С червячком стручочек съела!
Урожай был на господских полях. Урожаю, хоть и чужому, всегда рады бывают крестьяне. Радостно встретили в полях и радостно проводили князя с княгиней, как и в былое доброе время.
С этого дня княгиня в поле больше не показывалась. Князь верхом объезжал поля, считал копны и сидел в пыли на гумне, когда молотили хлеба, и вечером сам с балкона выдавал распашонкам квитки и делал наряд. Былые счастливые времена подошли, когда князья управляли хозяйством, а княгини в глубине сада цветы сажали.
Кто знает, быть может, и тогда, как теперь, княгини, сажая цветы, управляли невидимо князьями? Простому народу казалось, будто князь хозяйствует, народ не ведал, что делается с другой стороны дома, на террасе, выходящей в сад. Там, в тиши вековых лип, князь давал отчет за день: и сколько вышло снопов в новом скирду, и сколько зерна свезли в амбары, и каков умолот, и какова поденная плата, и много ли в половень свалили мякины, и сколько с мельницы привезли отрубей. Простой народ не знал, что бывало на террасе, окруженной цветами, когда рассеянный князь что-нибудь пропускал, – а он всегда забывал об отрубях и мякине, – как он глаза отводил от больших строгих глаз княгини, как тупился и боялся весь вечер встретиться со страшными черными глазами: раздражать княгиню было опасно.
Но мало-помалу князь привык ко всему, меньше стал забывать, меньше к осени было и работы. Княгиня становилась все спокойнее. А когда позднею осенью все окончилось, и Марфа рано с молитвою стала запирать на железный крючок дверь дома, – князь и княгиня ворковали, как голуби, не о древнем страшном князе Юрии, а о будущем, маленьком. Весною княгиня простилась с князем и вместе с Марфой уехала говеть в один большой город, где было много знаменитых врачей. Уезжая, княгиня давала всякое подробные наказы рассеянному князю, советовала повнимательнее следить за распашонками, а в городе на службе – за чиновниками. О себе княгиня обещала известить краткой депешей: если князь родится, в депеше будет слово клевер без подписи, если родится княжна – слово «тимофеевка».
– Еще проще! – посоветовал князь, – «овес» или «пшеница».
Это понравилось княгине, и хотя стоило одинаково, но показывало внимание князя и его большие успехи в хозяйстве. Садясь в экипаж и уже совсем простившись, она освободила руку из-под множества вещей, нежно потрепала князя по щеке и сказала:
– Как поправился, румяные щечки!.
– Овес или пшеница? – пошутил еще раз на прощанье князь. Кучер обернулся, подумал его спрашивают: «Захватил ли он довольно овса лошадям».
– Овса много взял, – сказал кучер, – а не хватит, прикупим: овес нынче дешевый.
Весело посмеялись князь с княгиней словам кучера, и коляска тронулась.
VIII
Знаки и признаки
Семибратский курган лунною ночью высоко поднимается над Ведугой, и старый дуб ветвями неба касается. Звезды собираются к заповедному дубу, и все небо служит лунную всенощную.
Лунною ночью от белой монастырской стены отделяется дед с серебряной бородой и закидывает удочку в серебряную реку. Укроется месяц, водяному деду темно, поплавка не видно.
– Свети, месяц! – вымолвит дед.
Светило покажется. Звезды собираются к священному дубу молиться. Не вместе ли с благоверным князем Юрием, зарытым в Семибратском кургане, молятся звезды, собираясь у старых ветвей, не о нашей ли печальной земле звезды молятся и просят Бога дать ей нового великого князя?
Кто видел серебряного дедушку у реки лунною ночью, тот и утром узнает его в толпе черных монахов у Святых ворот. У старика в руке длинная удочка, в руках корзинка и в ней извиваются серебряные рыбы. Дед рассказывает монахам смешное о рыбе Марине и о змие Дреколе; монахи веселеют, мальчик-послушник начинает, шаля, бросать камешки в стену, а звонарь птичкой заливается в малые колокола. По доске, проложенной от Святых ворот к храму, монахи уходят один за другим, оправляясь, подбираясь у паперти. А у Святых ворот только мальчик с ангельским ликом большим топором обрубает весенний слежавшийся снег и дед куда-то плетется возле самой стены.
Дед – не настоящей монах: Бог знает, откуда он пришел сюда, поселился в трещине монастырской стены и живет себе на славу, промышляя рыбой. Он привык в монастыре, монахи к нему тоже привыкли, трещину обделали вроде кельи и назвали старика Бенедикт, а народ и простые монахи стали звать семибратского привратника отец Водяник. И с виду стал он настоящей монах, только не мог прочесть воскресную молитву и вместо Богородицы говорил Чудородица.
Со следами весеннего утренника-мороза на сутулой спине Водяник пробирался со щуками в свою келью, и видит старик что-то неладное возле стены, где была его келья-щель: все на земле засыпано известкой, камнями, кирпичами. Водяник посмотрел вверх на Белую башню и остался столбом стоять, пока обедня не кончилась и монахи один за другим по доске стали перебираться в трапезную. Увидав столбом стоящего отца, любопытные монахи перепрыгнули один за другим ручей и по сухой гривке, как по доске, все потянулись к нему, собрались большой черной кучей и все до одного, неподвижные, столбами глядели вверх.