Цвет и крест
Шрифт:
– Вы какие старухи? – спросил князь.
– Мы пшенные старухи, – отвечали мокрицы.
И рассказали пшенные старухи, что они девушки, а пшено им идет от Плещихи и не поровну, богатым больше, бедным меньше: у них в стенном ходу был богатый и бедный ряд. Бедные мокрицы просили уравнять всех, богатые жаловались, что бедные бесчинно ведут себя в святом месте, все, и богатые и бедные, просили прибавить к пшену снетков и сушеных ершей.
Бедным князь обещал всех уравнять, богатым – ввести благочиние и прислать от себя снетков и сушеных
Пали пшенные старухи в ноги начальнику:
– Есть ход! – сказали.
И чистой кровью открылись:
Идет ход из Пустуя под Сборную улицу и под плещихиным домом закрыт кованой дверью с железным замком. Пшено же они получают за вечное поминовение плещихиной родни и за то, что молчат про кованую дверь, а то станут копать и плещихин дом провалится.
– Ход, ход! – обежал слух всю Сборную улицу и всю Миллионную гору, и толпы несметные стали собираться возле Пустуя. Выползли на Божий свет и пшенные старухи, повторяя начальнику все одно и то же: «Во всем воля Божья», – и показывали на свету зеленое плеснявое пшено и просили даже князя попробовать. Из верхней части Пустуя вышли какие-то безродные, посинелые босомыки и предлагали начальнику безданно и безпошлинно копать и выкопать с ручательством гроб золотой.
День был базарный, весь народ с площади устремился к Пустую, и остался на возу сена только старик с седой бородой. Лесной дедушка повернулся лицом к народу и, почесывая волосатой щекой о плечо, рукою стал махать, звать кого-то к себе, а дед заметный: борода белая, нос красный попугайчиком. Водяник узнал его и, все не выпуская из рук корзинки со щуками, пошел спросить, что нужно лесному хозяину.
– Что ты машешь? – спросил водяной.
– Чурки-бревна! – сказал лесовой. – Чего это народ валит?
– Как чего? Ищут гроб золотой, скоро свету конец.
– Свету конец! – зевнул лесовой. – Ну и слава Богу – почудили и будет.
И, не продав сена, лесной старик поехал в лес.
– Что ты, дедушка, сено везешь назад? – спрашивали старика бороволоки.
– Свету конец, подковки сдирать! – отвечал лесовой хозяин. Бороволоки пошли в глубину лесов и, встречаясь на лесных тропинках, говорили друг другу:
– Свету конец, леший велит подковки сдирать.
IX
Толкуша
Плещиха ничего не боялась. Она знала кровь человеческую: ей была известна каждая капелька крови жителей города Белого, их отцов, дедов и прадедов. А если кто новый приезжал в город Белый и селился в нем, она так и считала: это новый, это не наш, – значит, ожидать можно всего, но только это не имеет никакого значения. Вздумай кто-нибудь похвалиться или обещать невиданное, Плещиха перебирала в голове родню и говорила: «Это было у деда». И когда все знают, что это уже было, то и не удивляются.
– Штукатурка обсыпалась, – сразу поняла Плещиха причину явления знамения, – что же тут особенного?
Но, считая веру в чудесное полезной для людей, прибавила:
– Это я так думаю, а там Бог знает… Мы, Плещихины, были всегда средней религиозности.
Князя Плещиха звала толкушею, и когда ей сказали: «Господь указал нашему князю поднять золотой гроб благоверного Юрия», ответила просто:
– У них это в роду: отец его тоже толкущей был. Но плещихины слова в этот раз были бессильны: или уж наждались, наголодались люди Сборной улицы и дошли до последнего? Или, может быть, самой Плещихе конец пришел?
Курица-вещунья пропела среди белого дня петушиным голосом.
– Сем-ка и я посмотрю, – встревожилась Плещиха и открыла окно.
Столпотворение Вавилонское, Содом и Гоморра были на улице: копали под самым плещихиным домом, колебалась земля, дом дрожал; стройными рядами, отливая на солнце синим бархатом, перебирались сытые крысы в соседний дом.
Курицу-вещунью одну боялась Плещиха и, когда снова запела курица петушиным голосом, задумалась:
«Как быть с толкушею?»
Были какие-то трубы со скотных дворов и ям Миллионной горы, и все они сходились в одну плещихину трубу на дворе. Когда загремели железные ломы о кованую дверь, Плещиха вдруг вспомнила о трубе и сказала:
– Сем-ка я их угощу.
И угостила.
Князь был наверху. Слышал удары железных ломов о кованую дверь и с фонарем в руке хотел уже спуститься туда. Вдруг зашумело внизу, и босомыки, тесня друг друга, задыхаясь в зловониях, стали выбираться наверх.
– Что такое?.. – спросил князь, но, оглядев босомык, сам догадался.
Плещиха спокойно лежала всем своим большим животом на подоконнике и, седая, белая, спокойно глядела вниз. Князь хотел ей что-то приказать, но ему почудилось: это не Плещиха сидит, а большая белая обезьяна.
– Обезьяна! – хотел крикнуть князь, но вдруг остановился.
– Захлебнулся! – сказали в толпе.
Белая обезьяна сидела в открытом окне, редко мигая, спокойно и вдумчиво глядела на него маленькими, умными, живыми глазами.
– Толкуша! – говорили глаза белой обезьяны. – И отец твой, и дед твой, и прадед были толкушами.
– С максимцем! – шептались возле самого князя пшенные старухи.
– И отец твой, и дед твой, и прадед – все вы были с максимцем! – выговаривали, редко моргая, умные глаза белой обезьяны.
Теснились вокруг князя, давили друг друга, всем хотелось видеть его.
Князь оправился, собрался с духом и крикнул туда, где спокойно сидела белая:
– Обезьяна!
– Ты сам обезьяна! – спокойно ответила она и побежала в толпу обезьян, обезьян, обезьян! Князь опять раскрыл рот.
– Опять захлебнулся! – крикнул кто-то в толпе.
И снова полезли все, давя старух и детей, смотреть, что делается с князем.
Но князь был спокоен. Князь в другую сторону повернулся, где было мало народу, и тихо пошел с улыбкой, читая поданную ему депешу.