Цвет и крест
Шрифт:
– Как было во Франции?
Я дал почитать ему Минье, историю Французской революции.
Тут были ненастные дни, Клинушкин сидел и читал дома революцию. Раз прибегает к нему мальчик сказать: дикая утка, редкость большая у нас, прилетела на пруд. Взял охотничье ружье, подкрался, прицелился. Вдруг на том берегу пруда захлопал Шибай. Утка улетела.
– Ты как смел?
– А ты как?
– Мой пруд!
– И мой: земля общая.
С охоты своей Клинушкин возвратился расстроенный и говорит мне:
– Если ваша любимая досталась вам после риска жизнью своей и вы говорите: «Моя, моя!» –
Я ответил, что разно думаю об этом, когда как, другой раз отбить ее хочется себе со злости на чужое счастье.
– Это другое дело, – воскликнул он, – а вот если ее и на все общество?
– Сад и лес, саженный вами, – сказал я, – конечно, ваш, но землю вы сдаете в аренду.
– Это их, я признаю, их земля, но деньги я заработал, без выкупа невозможно.
Чтобы замять разговор об этом, я спросил, как нравится ему Французская революция. И он мне ответил:
– Робеспьер мне ужасно не нравится.
Вскоре в комитете признали, что все леса нашей волости принадлежат государству. И как только стало об этом известно, все бросились рубить и тащить Клинушкину рощу.
Так бывает, ветер попутный гонит лодку вместе с волнами, и вдруг переменится ветер, парус полощется и вот-вот погонит лодку назад.
Как пришибло хозяина, оробел. Раз осмелился сказать Павлу Гнедому:
– За самовольную рубку, смотри, брат, я тебя в комитет.
А Гнедой отвечает, как Людовик XIV:
– Я – комитет.
Как-то совсем уж по-ребячьи жалуется мне Клинушкин:
– Лесок мой защитный, посажен в овраге, защищает от размывания поле. Почему они своих оврагов не засадят, этой земли довольно у всех.
– Кто «они», – спрашиваю, – мужики все такие же разные, как жители города, кто «они»?
Напрасно я спрашивал, Клинушкин уже закусил удила; право же недурные наши с детства нам знакомые ребята разные: Павел, Евлан, Пахом, все стали «они». Клинушкин стал вдруг политическим. Ветер повернул, и лодка помчалась назад.
– Кто они?
Клинушкин сорвал и резко сказал:
– Робеспьеры.
Вскоре мужики сказали, что деньги внесут не ему, а в банк, потому что земля перейдет к ним, вероятно, без выкупа.
Ничего не ответил Клинушкин, повернулся и совершенно затворился в усадьбе. Даже в сад не показывался, там теперь ходят крестьянские коровы, овцы, аллеи не разметаются, цветы растоптаны, сирень изломана, парники разорваны. Ни Французской революции, ни русских газет Клинушкин больше не читает, там и тут ему чудятся Робеспьеры. Все новости о наступлении и отступлении узнает от старухи Прасковьи и от дочери ее, солдатки Тани.
И раньше время от времени, когда, бывало, из простора полей переходишь в усадьбу помещика, будто после вечерней прохлады полей застоявшийся воздух охватит, раздумье берет: вот она, земля, где жили когда-то скифы, и до них еще Бог знает какие всякие народы жили и переходили, а тут вот огородился человек и воображает, что овладел землей навсегда, она его собственность вечная, эта земля. Теперь мне вовсе жутко ночевать в Колодезях, и вижу я тут сон, очень страшный. Повторяется мне тут сон о каком-то жалкого вида чиновнике по фамилии Сиромахин. Входит он робко, неуверенно, извиняется, жмется,
Таня-солдатка, верная мужу, одна во всей деревне из верных мужьям солдаток, не хочет тайно конца войны, ей страшно об этом подумать. Четвертый год ее Ефим на войне, и вестей от него нет. Таня ему верна, не ходит на улицу, ждет. Справлялась по начальству, и ей ответили: «Пропал без вести». Ничего, Таня ждет. Пришли его товарищи, рассказали, как упал Ефим при сражении в Августовских лесах и что там этих упавших некому было подбирать, разве волкам. Ничего, Таня ждет, и не хочет одного только, чтобы война кончилась. Тогда ждать будет некого.
От разных причин бывает больно, а люди этим равняются. Никому не говорила, ни одному человеку про свое Таня, а Клинушкину просто рассказала, почему не хочет конца войны. И он это понял и больше ничего об этом не говорил с ней, только все справляется у нее о войне, как и что там говорят на деревне. Новости эти он любит, обдумывает, глядя в окно на знакомых ему во всех подробностях с детства маленьких птичек в саду, и по ним как-то ухитряется связывать мысли.
В ненастье, когда все богатые, красивые птицы умолкают, вылетает из дупла старого дерева худая серая птичка.
– Птица-пролетарий, – думает Клинушкин. В ненастье пролетарий наполняет весь сад однообразным металлическим звуком:
– Пролетарии всех стран, соединяйтесь. Клинушкин им говорит:
– Что же вы хотите, товарищи, вечный дождь утвердить, нет, прогорите.
Со страхом объявляет Таня:
– Войне скоро конец, солдаты дали подписку наступать по всему фронту и разогнать немцев.
Это приятно слышать Клинушкину, спросить его, почему приятно, не сказал бы и очень бы даже удивился вопросу. Кстати, солнышко показывается, поют все богатые, буржуазные птицы. Но проходит несколько дней, опять дождь, ненастье и опять свистит Пролетарий.
Таня рассказывает:
– Не вышло наступление. Посылают на караул двух человек, а из ямы вылезает шестнадцать, и зарезали.
– Немцы.
– Неизвестно, какие-то головорезы. Посылают еще двух, и тех зарезали.
– Шпионы, изменники, большевики.
Ничего неизвестно. Выходит весь полк, окружает яму, убили пятнадцать головорезов. Стали шестнадцатого пытать. Помер шестнадцатый и ничего не сказал, кто головорезы. И не вышло наступление.
На фронте новая беда, а на деревне будто и знать ничего не хотят: играют гармоньи, и самогон льется рекой. Вот наряженная толпа идет с красными флагами. Клинушкин из окна все видит и читает на флагах: «Долой помещиков, да здравствует свободная Россия!» Оратор одет в черный сюртук, на голове котелок, а штаны зеленые, солдатские. Девушки набеленные, нарумяненные спасательными кругами закатали драгоценные ситцевые юбки на бедра. Идут босые, а в руках держат ботинки. И кажется, будто деревня какой-то пропащий от голода город разграбила и нарядилась по-своему.