Цвет мести – алый
Шрифт:
Чушь какая-то лезет в голову. Разве это теперь важно? Важно, кто мог желать смерти его бывшей жене Ритке, причем так сильно желать, что, промахнувшись один раз, решил повторить свою попытку убить ее? Этот старый пердун вряд ли причастен. Возжелай он такого исхода – сделал бы все так, чтоб комар носа не подточил. И уж точно не позволил бы трепать собственное имя в контексте такой бесславной кончины его супруги. Обставил бы ее уход с красивым шиком.
Они расселись в креслах, стоявших одно напротив другого, и уставились друг на друга.
Вдовец смотрел на него холодно и надменно. О чем он думал, догадаться было невозможно, серые глаза его казались просто темными провалами на этом морщинистом лице. Ничего не выражающими и не содержащими в себе ни тени эмоций бездонными ямами.
– Итак… – нарушил тишину вдовец, уставший наблюдать, как удовлетворенно ухмыляется Горелов, сравнивая собственную молодость и его старость. – Что привело вас сюда и именно сегодня?
– Мне кажется, у нас с вами общая беда, Владимир Васильевич.
– Нас с вами ничто никогда не объединяло прежде. – Вдовец свел свои артритные пальцы домиком. – Не объединяет и теперь. Так что же?
– Ну как же, Владимир Васильевич, – потихоньку завелся Горелов. – А смерть Риты?
– Ах, это! – Владимир Васильевич пренебрежительно хмыкнул. – Дрянная девка получила то, что заслужила. И не надо так гневаться, уважаемый Иннокентий Иванович: она очень скверно поступила со всеми нами. С вами в том числе. И даже в первую очередь. То ли мамаша не дала ей должного воспитания. То ли вы ее распустили, чрезвычайно избаловав, но… Она очень гадко вела себя!
– Да? И как же именно? Мне необходимо знать обо всех ее поступках, включая особо гадкие!
Иннокентий стиснул зубы, чтобы, не дай бог, не изругать уважаемого дебелого старца. Сколько там ему в нынешнем году исполняется? Кажется, шестьдесят девять? Да, вроде так. Нельзя, нельзя дерзить дядечке. Нельзя провоцировать инсульт.
Старая сволочь!
– Это вам нужно для дела или для чего-то еще? – Седая бровь Владимира Васильевича чуть приподнялась.
– Для дела, для дела, не сомневайтесь. Кстати, для того же дела мне необходимо знать, что вы делали и где были в то время, когда…
– Когда наша с вами безмозглая жена предавалась любовным утехам со своей подругой? – Холодов очень неприятно оскалился. – Все справки подобного рода – только через адвоката. Сейчас же я могу вам ответить лишь на вопросы, касающиеся поведения Маргариты. И то в плане обычной беседы. Как-никак мы с вами оба – пострадавшие…
Он пробыл в доме Холодова двадцать пять минут. Ровно двадцати пяти минут ему хватило, чтобы чесаться потом в течение всей обратной дороги. Чувство было таким, будто старый пень запустил ему вшей под воротник дорогой рубашки. И разговор как таковой не состоялся, а ощущение оплеванной души не покидало Горелова.
Как только Ритка этого старика терпела?! Как она могла жить с ним?! Он же… Он же отвратительный, он же гадкий, словно слизень! Неужели не брезговала с ним в постель ложиться? Может, оттого и бунтовала? Холодов ясно дал ему понять, что жизнь у них с Ритой не сложилась. Что она позволяла себе множество всяких вольностей, противоречивших укладу его спокойной, размеренной жизни. Могла загулять и неделями не являться домой. Могла прийти под утро пьяной. Если он не верит, может спросить у прислуги.
Горелов спросил, и все это подтвердили – и домработница, и водитель. Скуповатыми словами, отворачиваясь, но слово в слово подтвердили, что Маргарита не особенно досаждала самой себе исполнением запретов.
– Ой, да жила она как хотела, – всплескивала руками, разговорившись, домработница. – Хочу – гуляю, хочу – пью, хочу – в постели валяюся… Да вы же сами знаете, она же с вами тоже…
Возразить на это было сложно. Ритка оставила за собой в его жизни полосу выжженной земли. Тут, стало быть, она тоже особо не церемонилась.
– Скажите, а вот эта девушка не бывала в вашем доме? – Он подсунул разговорившейся домработнице фотографию, где на ступеньках кафе закуривала живая еще Марина Стефанько.
– Эта? – Женщина долго глазела на снимок. – Нет, эту не помню. Рита вообще сюда друзей не приводила, не велено ей было. Она послушной была. Тута тока друзья хозяина бывали.
Тут вдруг она испуганно ойкнула, покраснела, поняла, что сболтнула лишнее, сунула ему снимок обратно в руки и принялась натирать и без того сверкающую газовую плиту.
– Понятно… А место это вам не знакомо?
Ей место оказалось незнакомо. А вот водитель узнал кафе, куда он неоднократно возил хозяйку после ее набегов на магазины.
– Притомится – и туда заворачивает, отдышаться, – с явным неодобрением такого образа жизни рассказывал водитель Холодова. – Там чашка кофе знаете сколько стоит?
– Нет. – Кофе Горелов не жаловал, предпочитая чай, компот, ну, и еще кефир.
– Там чашка кофе стоит все мое дневное жалованье! – округлил глаза водитель, понизив голос до шепота. – К чему такое расточительство, я вас спрашиваю?! Дом – в двух кварталах, Мотя такой кофе славный варит, что его ведрами можно пить, а ей туда каждый раз непременно требовалось попасть! Баловство, скажете?
– Не знаю… – пожал плечами Горелов.
– А я вам скажу, что все это – плебейские штучки дорвавшихся до денег дур! Там их много за столиками просиживало. Модная точка у них там. И фишка такая, вишь: после похода за тряпками непременно в этой кофейне оставшиеся деньги просадить! Чашка кофе, пирожное размером с пуговицу – и сидят, часами болтают.
Горелов сделал пометку, что поговорить с работниками той кофейни следует еще раз, и более подробно. И если погибшая Стефанько забегала туда всегда непременно только с Беловой, то с кем заскакивала туда «добить кошелек» Ритка?