Цвет надежд — зелёный (сборник)
Шрифт:
— Вы так меня и не поняли, господин Фредрикссон. Мне интересно, кто счастлив от того, что ему приходится показывать себя за деньги? Будет ли Пер счастлив? И мы тоже?
— Счастливы? Дайте ему набрать силу. По новой дороге, пока она не наезжена, всегда трудно ездить. Густафссон как новая дорога. Ему нужно набраться опыта. Газеты нам с ним не страшны. Его на анализ не отправят. У него цвет натуральный. Не линяет.
— Это я знаю, — вздохнула Ингрид.
— И пресса нас поддерживает, — с воодушевлением продолжал Пружина. — Утром я звонил в «Квелльсбладет»,
Ингрид охватило отчаяние. Она была в каком-то оцепенении, глаза у нее затуманились, руки упали на колени. Пружина наблюдал за ней.
— Это вас так удивило, хозяюшка? Признаться, меня тоже. Я сам еще не читал, что они там написали. Купил газету по пути к вам. Замечательная газета. Сейчас принесу, она у меня в пальто.
Когда он вернулся в гостиную, Ингрид по-прежнему сидела, закрыв глаза и опустив голову.
— Где же эта статья? — бормотал Пружина, листая страницу за страницей. — В театральном отделе нет. На странице юмора — тоже. Может, в торговом разделе? Где-то должна быть, они же мне твердо сказали, что материал помещен в сегодняшнем номере. Поищите вы, хозяюшка.
Он протянул Ингрид газету. Она взяла ее усталым жестом, бросила взгляд на первую страницу, перевернула ее и остолбенела:
— Да вот она!
— Действительно. Кто бы мог подумать! Сколько о нем накатали! Так пишут только о премьер-министрах или крупных преступниках. Густафссон на верном пути. "Зеленый Густафссон" — такой заголовок сразу бросается в глаза. Отличная газета. Ее все читают.
И Пружина углубился в статью. Вдруг он вздрогнул. Открыл рот. Лицо его вытянулось.
— Что за чертовщина! — воскликнул он.
23
То, что случилось с Густафссоном, многие знаменитости испытали на себе, когда средства массовой информации запустили в них свои когти. Сперва вы — знаменитость, звезда, светило. У вас все особенное — от чулок до прически, от звуков, вылетающих из вашего горла, до пищи, которую вы поглощаете. Но со временем известность оборачивается проклятием. В один прекрасный день с вас срывают навешанные на вас покровы и вы остаетесь голым у всех на глазах.
Густафссон еще не знал об этом. Первый удар принял на себя его менеджер.
Стоит ли терзать поклонников Пружины подробным пересказом этой статьи? Достаточно того, что он сам и еще несколько сотен тысяч человек прочитали ее. С болью в сердце мы ограничимся тем, что приведем несколько выдержек:
"…Нельзя забывать, что это все-таки наказание… Попытка не оправдала себя… Унизительно, когда используют слабый характер… Позорит правосудие… И грустно и смешно… Долго думали, прежде чем решились это опубликовать… Своей попыткой вылезти в национальные герои Густафссон сам приковал себя к позорному столбу…"
Пружина читал вполголоса, он выделил лишь слово "национальный герой". Ингрид слышала не все. Но и того, что она слышала, было предостаточно. Она закрыла руками лицо, словно ее ударили.
— О-о-о! — простонала она.
Пружина вскочил. Скомкал газету. Он заикался:
— П-позор, пишут они. А ли-лишать человека хлеба насущного — не позор? А мой вклад как менеджера? Кто мне за это заплатит? Я подам на них в суд! Точно. Завтра же поговорю с адвокатом. У меня есть один знакомый крючкотвор, он просто ухватится за это дело.
Ингрид сидела, раскачиваясь из стороны в сторону. Раньше она была, как в тумане. Теперь туман рассеялся. Она была тверда и решительна.
— Ни в какой суд вы не подадите! Слышите? Мало вам того, что случилось? Мало вы причинили нам горя?
— Я? — Пружина был оскорблен до глубины души. — Это я написал, да? Грязная стряпня! Это не журналисты, а гангстеры! — Неожиданно его охватило ледяное спокойствие. — Густафссон не должен об этом знать.
— Нет, должен!
— Только не сейчас, хозяюшка. Это повредит его карьере. Понимаете, его раздавит. Нокаутирует. А менеджер должен беречь своих подопечных. У нас контракт. Нарушение контракта стоит больших денег. Он обязан выступать. Ни слова о статье.
— Это не годится, так нельзя…
Но Пружина уже снова был хозяином положения:
— Эта газетенка не пользуется никаким авторитетом. Утренние газеты разнесут ее, они всегда так делают. У них это называется дебатами. А кроме того, газету купил я, и вас, хозяюшка, не касается, что в ней написано. Не теряйте хладнокровия. Эту газету никто не воспринимает всерьез. Пожалуйста, молчите!
— Я не могу молчать! Не могу отпустить его после всего этого!
Пружина схватил Ингрид под руку и силой вывел в переднюю.
— А вы уйдите из дома. Скажете, что вам что-нибудь понадобилось.
— Это верно. Я должна привести дедушку.
Она ушла, и Пружина успел вернуться в гостиную, прежде чем дверь спальни распахнулась и на пороге показался Густафссон.
— Кто ушел? — спросил он. — Ингрид? Куда это она так заторопилась?
— За кем-то пошла. Кажется, за стариком.
— А почему вдруг такая спешка? Просто она меня избегает. Меня теперь все избегают.
— Глупости. Тебя все очень любят. Вспомни, как тебя принимает публика. Люди скоро будут штурмовать эстраду.
— Люди? Люди говорят, что я не в своем уме.
Пружина заподозрил что-то неладное. Неужели выступила еще какая-нибудь газета? Он попытался отбросить эту мысль.
— Все хотят тебя видеть, — повторил он.
Но Густафссон был настроен мрачно.
— Как-то мне довелось читать о теленке, которого все хотели увидеть, — сказал он. — Потому что у него было две головы. Он был не такой, как все. Ненормальный. Вот и я тоже…
В отчаянии он сжал руки. Потряс ими, потом расцепил у самых глаз. И вдруг замер.