Цвет твоей крови
Шрифт:
– Ну что, перестал тревожиться за мое доброе имя?
– Перестал, – сказал я. – Только насчет стирки – это ты зря. Не стоит так уж обо мне заботиться, перебьюсь. Военному человеку не привыкать…
Но подумал: неплохо было бы пойти дальше в стираной форме. Прекрасно знал, что несет от меня, как от козла, и портянки сопрели. Вымыться бы еще с ног до головы…
– Костя, не будь таким чопорным, – сказала Оксана с легкой укоризной. – Мне не в тягость, наоборот – сто лет на мужчину не стирала. Как в армии говорят, приказы не обсуждаются? Ответа не слышу.
– Так точно, – сказал я, чуть-чуть расслабившись в окружении мирной, прямо-таки довоенной жизни.
– Ну то-то… Мы пришли.
Хатка под добротной тесовой крышей была маленькая, в три окна по фасаду (одно слева
Налицо пища для быстрых размышлений. Оксана – городская девушка, несомненно, за несколько лет житья-бытья здесь набралась деревенской сноровки, но все равно одной, без помощи ей трудновато управляться с таким хозяйством. Напрашиваются варианты. Возможно, учительнице, которую в деревне не то что уважают, но чуточку и побаиваются, старательно помогают односельчане (в первую очередь, скорее всего, те комсомольцы). Возможно, все обстоит в соответствии с грубоватой прозой жизни и есть у нее друг сердечный, регулярно прикладывающий руки к подворью своей симпатии. Я не вчера родился и прекрасно знаю, какие порой возникают отношения у молодых и красивых замужних женщин, долго пребывающих в разлуке с мужем, – причем далеко не всегда эти отношения заслуживают не то что нецензурного, но и просто плохого слова. В конце концов, это совершенно не мое дело, я тут человек случайный, бродяга перехожий и вряд ли сюда еще когда вернусь…
Скворечник на высоком шесте (судя по всему, обитаемый) имелся, а вот собачьей конуры нигде не видно, и никакая собака не выскочила на звук распахнувшейся калитки, так что я вошел во двор не боясь, что какая-нибудь беспородная шавка вцепится мне в сапог. Тщательно пошоркал подошвами по лежавшему у двери темному, крупно вязанному половику, и мы вошли. Оксана провела меня в большую комнату на два окна, явно игравшую роль горницы, обставленную довольно скромно: стол, несколько стульев, этажерка с книгами. Естественно, мое внимание сразу привлек большой фотопортрет на стене: человек лет тридцати (судя по сжатым губам и орлиному взору, мужик с характером), в гимнастерке, с медалью «За отвагу» и четырьмя треугольниками на петлицах с кавалерийскими эмблемами – значит, не старшина, а, как принято в кавалерии, помкомэск.
– Муж, я так понимаю? – спросил я Оксану.
– Он самый, лихой кавалерист, только былинники речистые о нем пока что не ведут рассказ – как и о тебе, надо полагать…
– А медаль за что?
– За Халхин-Гол.
– Значит, он в Одесском округе сейчас?
– Ага, там. Последние два года их полк стоял в Тирасполе, а сейчас и гадать не стоит, куда их закинуло. Ясно только, что куда-то закинуло, сейчас ведь всех военных с места сорвало, тебя тоже, так что сам понимаешь…
Что характерно, когда она говорила о муже, в голосе не прозвучало ни капелюшечки теплоты – скорее уж спокойное, устоявшееся равнодушие. И я уверился, что семейная жизнь у нее определенно не сладилась. Снимок законного мужа висит, а вот свадебной фотографии нет – а ведь в деревнях, да и в городах ее обычно вешают на стенку. За два года она так и не перебралась к мужу в Тирасполь – не такой уж захолустный город, который, несомненно, для девушки, родившейся в Витебске и учившейся в Минске, был бы гораздо привлекательнее этой глухомани. Предположим, замуж она вышла не так уж и давно, после того, как попала сюда, – но и тогда никто бы не запретил направленной по распределению молодой специалистке перебраться к законному мужу. Положительно, семейная лодка с пробоиной, хотя и держится на плаву – ни разу не сказала о муже, что он бывший, значит, они все еще не в разводе. Всякое в жизни случается – и не помогут тут ни орлиный
Но и это меня совершенно не касалось, так что я решил больше не тешить пограничную проницательность…
– Говоря по-военному, диспозиция будет следующая, – деловито сказала Оксана. – Я схожу в баню, нагрею воды, и вымоешься как следует. Потом все твое постираю. Голым сидеть не будешь – у меня тут лежит обмундирование мужа, в котором, когда он здесь в отпуске был, с огородом возился. Стираное, разве что неглаженое. Как это говорят? Второго срока носки?
– Есть такой термин…
– Ну вот. Тебе, я надеюсь, не поперек души вечер в чужой одежде походить?
– Нисколечко, – искренне признался я. – В гражданском было бы чуточку неуклюже – сто лет гражданского не носил. А форма – самое то.
– А после баньки поужинаем… Ох, я не подумала… Может, ты голодный? И сначала поесть хочешь?
– Да нет, – сказал я. – Так получилось, что недавно поел плотно. Вот без табака тяжеленько…
– Ну это дело поправимое, – улыбнулась Оксана. – После мужа осталась пара пачек. Представляю, каково тебе сейчас, хотя уши вроде бы не опухшие…
Она достала из тумбочки непочатую пачку «Норда», спички, подала мне:
– Можешь дымить прямо здесь, я привыкла, вон и пепельница стоит. Ну, я пойду согрею воду…
И вышла, грациозная не по-деревенски. Я все же устроился на крыльце, сел на верхнюю ступеньку, на половик. Высмолил одну за другой две папиросы, так что поначалу даже голова закружилась. И сидел просто так, после всех бродяжьих – и тягостных – странствий отдыхая телом и душой. Солнце уже опустилось за верхушки ближайших деревьев – редколесье здесь вплотную подступало к деревне, и хата Оксаны была одной из крайних. Тишина стояла покойная, лишь иногда нарушавшаяся мирными деревенскими звуками: побрехивали собаки, замычала корова, загоготали гуси, простучала телега, где-то совсем близко с гиканьем пронеслась ватага ребятишек… Здесь не было никакой войны. Даже плохо верилось, что не так уж и далеко по дорогам нахально катят немцы. И ни одного самолета в небе…
Похоже, у Оксаны что-то не ладилось: из трубы небольшой баньки так и не показался дымок. Я хотел было пойти помочь ей растопить печку, но почему-то не решился, вернулся в залу. И только теперь обратил внимание на странную штуковину.
Она лежала на подоконнике рядом с чистехонькой стеклянной пепельницей. Рукоять длиной с мой указательный палец, из светлого металла, сплошь покрытая затейливым узором, и явно деревянный стержень с закругленным концом, чуть потоньше, и дерево какое-то странное, коричневое, в черных прожилках. Не удержался, взял эту штуковину в руки, рассмотрел повнимательнее: тонкая работа, узоры искусно прочеканены, может быть, ручка и серебряная…
– Любуешься? – раздался рядом голос Оксаны.
– Интересная штучка, – сказал я, торопливо и неуклюже положив ее назад. – Что это такое?
Показалось, что на ее лице промелькнуло легкое замешательство, но она тотчас ответила самым беззаботным тоном:
– Указка такая. Директор на день рожденья подарил, сказал, еще его деда, дореволюционной работы. Он у нас потомственный учитель, отец из земских… Ну все. Воды я нагрела, сейчас принесу одежду. А твою постираю потом.
Быстро она управилась… Я, конечно, ничего не сказал, остался стоять у подоконника. Оксана быстро принесла выцветшую гимнастерку с петлицами без знаков различия и эмблем, все прочее, в том числе и стоптанные сапоги. И я пошел в баню. Там было темновато, как во всякой бане, – выходившее на зады окошечко под самым потолком было крохотным, служившим скорее для вентиляции. Стояла полная воды ванна: большая, цинковая, с расширением в одну сторону, – но взрослый уместился бы там лишь сидя. И четыре полнехоньких ведра. Я осторожно попробовал указательным пальцем: в ванне и двух ведрах оказалась не горячая, но очень теплая вода, в двух холодная. В деревянной коробочке лежало мыло, похоже, неначатое: закругленный кусок странного светло-сиреневого цвета. Пахло очень приятно. Вот два больших полотенца на гвоздике в углу были самыми обыкновенными: махровые, бело-синие.