Цвет твоей крови
Шрифт:
– Не казнись, дурачок. У нас с мужем давненько уже все разлетелось вдребезги и бесповоротно. Не упомню уже, когда вместе и спали, – он, правда, порывался, а мне было категорически не по душе. Только потому и не разводилась, что его должны были послать на командирские курсы. Развод ему помешал бы, член партии к тому же. Чуть не на коленях просил повременить до осени, вот я и пожалела лихого конника, он, в общем, человек неплохой, обид я от него не видела, врать не стану…
Не скажу, чтобы эти признания меня так уж утешили и ободрили. И я ответил тихонько:
– У меня невеста есть.
Сам понимал, что прозвучало это скорее жалобно, чем убедительно.
– А
Я сердито молчал, вспомнив одного парня из Библии, попавшего примерно в ту же ситуацию, – и от этого разозлился еще больше и на себя, и на нее. Библию нас побуждали читать в училище – пограничнику, по долгу службы вынужденному общаться с самым разным народом, знание Библии может пригодиться (и ведь пару раз пригодилось). Разница только в том, что парень от искусительницы сбежал, а мне и бежать некуда. Федя этого парня, истины ради, называл придурком, а один раз и вовсе непечатно…
Оксана смеялась:
– Ну вот в жизни не поверю, будто ты не знаешь на практике, что надо делать с красивой женщиной, которая к тебе сама в постель пришла… Ну что ты лежишь, как чурбан? Невесте верность блюдешь? А ты уверен, что она сейчас ни перед кем стройные ножки не раздвигает? – Ее ладонь проделала нечто довольно бесстыжее, и Оксана рассмеялась: – Не знаю уж, что ты там блюдешь, только ты в полной боевой готовности…
Глупо было бы противоречить очевидному – природа, черт бы ее побрал, поневоле брала свое. Словно бы в том же дурмане я повернулся к ней и крепко прижал к себе, ругал себя, но ничего с собой поделать не мог. А там и ночная рубашка на пол порхнула…
Проснулся я поздненько, в десять – ничего удивительного, уснул, когда за окном уже посерело той рассветной серостью, которая вот-вот должна перейти в синеву. Оксаны рядом не было, но через спинку кровати были переброшены моя форма и исподнее, и тут же стояли сапоги. Прошло не так уж много времени, и я подумал, что обмундировка должна быть еще сыровата – что же, Оксана спешит меня выпроводить? Однако, пощупав гимнастерку, я обнаружил, что она не просто сухая, как песок в пустыне, а еще и, сразу видно, старательно выглажена, как и мои парадные синие галифе, – что ж, Оксана должна была как следует постараться, а ведь в такой глуши в ее распоряжении наверняка был только утюг старого примитивного образца, куда сыплют раскаленные угли. Отглажено не хуже, чем в нашей командирской прачечной, которой заведовал мастер с дореволюционным стажем, вольнонаемный Самуил Маркович Лейзерович…
Хорошо, что не пришлось с облегчением стягивать старшинское исподнее, – я и так был гол, как Адам на картинах великих живописцев старых времен. Существенное отличие в том, что Адам был таковым до грехопадения, познания плотских страстей, как выражался Федя, а я этой ночью изрядно нагрешил.
Что оставалось? Я оделся, тщательно привинтив значки, замотал привычно чистейшие портянки, обулся и застегнул портупею с кобурой. На улице никаких тревожащих звуков не услышал – все так же собаки побрехивали, корова замычала, прошли люди, громко разговаривая о каких-то мирных деревенских пустяках, немцами, сразу можно определить, и не пахнет… Все равно нужно побыстрее отсюда убираться, после ночных забав тут тем более
Не скажу, чтобы я так уж терзался раскаянием, – в конце концов, не мальчик, которого развратная красотка изнасиловала, все это надо как-то по-другому называть и безвинной жертвой себя не выставлять. Выходит, прав был ухарь Федя, когда говорил, что верность одной-единственной хранят только импотенты и покойники, да и у импотентов есть возможность верность нарушать…
Оксана сидела за столом в горнице и безмятежно чаевничала. Осведомилась с интонациями заботливой супруги:
– Выспался?
Вид у нее был самый невинный, словно и не она розовыми губками проделывала шалости, о которых я раньше только слышал, главным образом от Феди. Ну, женщины это умеют – после самых разнузданных ночных забав выглядеть форменными монашками. И такова уж мужская натура, что я вместо самобичевания поймал себя на игривой мысли: интересно, что выйдет, если предложить это Наташке? Если только получится ее увидеть, выбраться из проклятых мест, где по дорогам, куда ни глянь, – немцы, немцы…
– Садись чай пить, – предложила Оксана с той самой интонацией заботливой – и хозяйственной – жены.
– Сейчас, только выйду ненадолго… – сказал я.
Навестил аккуратный деревянный нужник под высокой двускатной крышей, выкурил папиросу на крыльце и вернулся в горницу. Оксана налила мне чая. Снова маленькие непонятности: хлеб – вчерашние каравайчики, а вот красиво нарезанный сыр странноватый – темно-желтый в паутине синих прожилок. В жизни такого не видел, но не пустился в расспросы. На вкус оказался очень даже ничего – как и увиденные в первый раз овальные печенюшки, таявшие во рту, как вчерашние конфеты. И только покончив со второй чашкой, обратил внимание на непонятный предмет: возле правого локтя Оксаны – стеклянное на вид полушарие, полное красивых ажурных словно бы снежинок, не походивших одна на другую. Нечто подобное я видел на столе начальника одного из погранотрядов, он сказал, что это пресс-папье заграничной работы, найденное им в тридцать девятом во время освободительного похода в кабинете офицера некоего учреждения, чьими бумагами наши очень интересовались, – и за красоту прихваченное в качестве военного трофея. Только там были не зеленые снежинки, а синие, желтые и красные завитушки, каким-то образом заделанные в стекло.
На пресс-папье я посмотрел мельком, оно меня нисколечко не занимало. Вплотную встал более насущный вопрос: как бы запастись провизией на дорогу? Судя по тому, чем Оксана меня щедро потчевала вчера и сегодня, запасы у нее есть, и она над ними не трясется. Надо подумать, в какой форме это высказать, – и хорошо бы найти что-то в виде емкости для воды…
И я дипломатично начал:
– Я тебе ужасно благодарен за… все. Только не могу я в своем нынешнем пиковом положении долго здесь рассиживаться…
– Собрался в путь-дорогу? – спросила она спокойно.
– Конечно, – сказал я. – Я же присягу давал. Где-то наши наверняка налаживают оборону, мне там самое место…
– Тянет повоевать?
– Присяга, – сказал я. – И враг на нашей земле…
– Понятно. Только вот что, Костя… Я тебя прямо сейчас познакомлю с одним человеком…
С совершенно спокойным видом она положила ладонь на пресс-папье – и по горнице прошел странный долгий звук, словно тронули струну великанской гитары. И за спиной у меня раздался переливчатый, мелодичный аккорд, словно бы в ответ, – но таким звукам неоткуда взяться в простой деревенской хате, и непонятно, что может их издавать. Ясно только, что это глубоко неправильно…