Цвет жизни

Чудо произошло на Западной Семьдесят Четвертой улице, в доме, где работала мама. Это большое здание из бурого песчаника окружал кованый забор, над его богато украшенной дверью с обеих сторон восседали гаргульи, гранитные лица которых повторяли мои ночные кошмары. Они приводили меня в ужас, поэтому я была только рада, что мы всегда входили через менее внушительную боковую дверь, ключи от которой мама держала на ленточке в сумочке.

Мама работала на Сэма Хэллоуэлла и его семью еще до моего и сестры рождения. Возможно, его имя вам ничего не скажет, но вы бы узнали его, если бы он при вас произнес хотя бы одно слово. Это он был тем наиболее узнаваемым голосом в середине шестидесятых, который перед каждой передачей вещал: «Следующую программу канал Эн-би-си представляет в цветном изображении!» В 1976 году, когда случилось чудо, он был начальником отдела составления программ этой телекомпании. Колокольчик на двери с горгульями издавал знаменитые три ноты, ассоциирующиеся у всех с Эн-би-си. Иногда, когда мама брала меня с собой на работу, я выходила из дома, нажимала на кнопку звонка и подпевала знакомой мелодии.

В тот день мы оказались с мамой из-за снега. Занятия в школе отменили, но мы были слишком маленькими, чтобы оставаться дома одним, пока мама на работе… куда она отправилась, несмотря на дождь со снегом, гололед и разве что не землетрясение с концом света. Запихивая нас в шубки и ботиночки, она приговаривала: «Ну и что, что я должна пробираться через снежную бурю! Подумаешь, велика важность! Но не дай Бог, госпоже Мине самой придется намазывать арахисовое масло на хлеб». На моей памяти мама лишь один-единственный раз не пошла на работу, и случилось это спустя двадцать пять лет, когда ей делали протезирование тазобедренных суставов, оплаченное Хэллоуэллами с барского плеча. Она неделю оставалась дома, а после, не выздоровев окончательно, никого не слушая, вернулась на работу, и Мина нашла для нее занятие, которое можно было выполнять сидя. Но когда я была маленькой, во время школьных каникул, карантина или в такие снежные дни, как этот, мама брала нас с собой, садилась на линию в метро и ехала в город.

На той неделе мистер Хэллоуэлл уехал в Калифорнию, что случалось довольно часто и означало, что госпожа Мина и Кристина нуждаются в помощи нашей мамы еще больше. Рейчел и я тоже, но мы, наверное, были более самостоятельными, чем госпожа Мина.

Когда мы наконец вышли из поезда на Семьдесят Второй улице, вокруг было белым-бело. И не только из-за того, что Центральный парк как будто очутился внутри снежного шара. Лица мужчин и женщин, бредущих сквозь метель, чтобы попасть на работу, были не похожи на мое лицо, на лица моих двоюродных сестер или соседей.

Я никогда не бывала в других манхэттенских домах, кроме дома Хэллоуэллов, поэтому не представляла себе, каково это одной семье жить в таком огромном здании. Но, помню, меня удивляло, что нам с Рейчел пришлось прятать свои шубы и ботинки в маленький, забитый чулан в кухне, хотя в главной прихожей, где висели куртки Кристины и госпожи Мины, было полно свободных крючков и вешалок. Мама свою куртку тоже спрятала… и свой счастливый шарф… Мягкий, который благоухал ею и за право носить который дома мы с Рейчел дрались, потому что на ощупь он был приятным, как шерстка морской свинки или кролика. Мама прошла по темным комнатам, как фея Динь-Динь, приземляющаяся то на выключатель, то на мебель, то на дверную ручку, чтобы постепенно разбудить спящего зверя этого дома.

– Вы обе, сидите тихо, – велела нам мама. – Я приготовлю вам горячий шоколад госпожи Мины.

Шоколад был привозной, из Парижа, и я в жизни не пробовала ничего вкуснее. Поэтому, когда мама надела белый передник, я взяла из кухонной тумбы лист бумаги, положила перед собой набор цветных карандашей, которые принесла из дому, и принялась молча рисовать. Я изобразила дом, такой же большой, как этот. В нем я поселила семью: себя, маму, Рейчел. Я попробовала нарисовать снег, но у меня не получилось. Снежинки, которые я выводила белым карандашом, на бумаге не были видны. Различить их можно было, только если наклонить лист под определенным углом к люстре – так становилось заметно мерцание в тех местах, к которым прикасался карандаш.

– Можно мы поиграем с Кристиной? – спросила Рейчел.

Кристине было шесть лет, по возрасту – как раз между Рейчел и мною. У Кристины была самая большая спальня, которую я когда-либо видела, и игрушек больше, чем у всех моих подруг. Если она была дома, когда мы приходили к ним с мамой, мы играли с ней и с ее плюшевыми мишками в школу, пили воду из настоящих миниатюрных фарфоровых чашечек и заплетали в косы шелковистые пшеничные волосы ее кукол. Но если в этот день к ней приходили друзья, мы оставались в кухне и рисовали.

Но прежде чем мама успела ответить, раздался вопль, такой пронзительный и такой отчаянный, что у меня внутри все оборвалось. Я знала, что мама почувствовала то же самое, потому что она чуть не выронила кастрюлю с водой, которую несла к раковине.

– Никуда не ходите! – крикнула она нам и помчалась наверх.

Рейчел первая соскочила со стула, она никогда не слушалась указаний. Я последовала за ней, как привязанный к руке воздушный шарик. Мои пальцы скользили над перилами изогнутой лестницы, не прикасаясь к ним.

Дверь спальни госпожи Мины была распахнута, а сама она извивалась на кровати посреди сбитого атласного постельного белья. Ее живот был округлым, как луна, а блестящие белки глаз напомнили мне замерших на скаку карусельных лошадок.

– Еще слишком рано, Лу, – выдохнула она.

– Скажите это ребенку, – ответила мама. В одной руке она держала телефонную трубку. Вторую руку госпожа Мина сжимала мертвой хваткой. – Перестаньте тужиться, – сказала она. – Скорая сейчас приедет.

Я подумала: как быстро скорая сможет добраться по такому-то снегу?