Цветные открытки
Шрифт:
— Вот что, папа, — жестко сказала Вера Алексеевна, — с этим надо кончать. Сейчас приедут… в общем, доктора. Из ветлечебницы. Надо мной там, разумеется, все смеялись, но тебе ведь это до лампочки. Раз ты не желаешь, как все люди, — пожалуйста. Свинью отвезут в… пункт. И усыпят. Совершенно безболезненно. Между прочим, твой любимый друг Зуев усыпил своего пуделя, и это не считалось убийством и бог знает чем. Ты тогда сам…
— Зуевский пудель умирал от старости. Его разбил паралич, он страдал. — Только эти слова и сказал Алексей Емельянович. После чего коротко свистнул и пошел в дом. Вслед за ним тут же заковылял Кузька. Мухин, прислонив пилу к стене сарая, посмотрел на Веру Алексеевну, покачал головой и проследовал за профессором и свиньей. Дверь за ними захлопнулась. Вера Алексеевна осталась во дворе одна.
Дул резкий ветер. Голые деревья яростно взмахивали ветками. Вера Алексеевна, подняв воротник плаща, который ни черта не грел, нервно ходила взад-вперед по дорожке, посматривая на часы. Минут через десять послышалось урчание машины, и к воротам подъехал фургон с синим крестом. Из кабины выпрыгнул бледный молодой человек в дымчатых очках и с небольшой черной бородкой. Одет он был в короткое кожаное пальто и вельветовую кепочку, светлый шарф, два раза обернутый вокруг шеи, свисал почти до земли. Держа руки в карманах, молодой человек пошел вслед за Верой Алексеевной к крыльцу, тщательно обходя лужи, чтобы не испачкать свои блестящие лаковые туфли. Однако дверь в дом была заперта изнутри. Вера Алексеевна постучала. Подождала и постучала еще раз. В доме стояла мертвая тишина. В отчаянии Вера Алексеевна принялась дергать ручку.
— У меня дефицит времени, — тихим голосом предупредил молодой человек в кожаном пальто и с бородкой.
— Я отблагодарю, — сказала Вера Алексеевна и, повернувшись к двери спиной, стала стучать ногами.
Через минуту послышались шаги и голос Мухина:
— Доктор математики отдыхает, просил не беспокоить. При попытках взлома вызову милицию. Слышите там, едрена палка?!
— Милицию?! Чудненькое приключеньице, — сказал человек в шарфе, — с вами не соскучишься! Мы так не договаривались, мадам. В общем, увы — мне пора, заболтался я с вами. Аривидерчи! — и он, не снимая перчатки, протянул руку, которую Вера Алексеевна испуганно пожала. Но молодой человек смотрел ей в лицо, и в глазах его крепло выражение презрительного недоумения.
— Ах, да… простите… конечно… вы потеряли время, я сейчас… — суетясь, Вера Алексеевна шарила в карманах плаща и в сумочке.
— Вот… — она нашла наконец десятирублевую бумажку.
Не сказав ни слова, молодой человек небрежно сунул десятку в карман кожаного пальто, повернулся и зашагал к калитке. Взревел мотор, фургон уехал, тотчас распахнулась дверь.
— Верочка! Да ты же озябла! В одном плаще в такую холодину! — причитал профессор. — Входи, чайку попьем!
Третий визит Веры Алексеевны состоялся через три дня. На этот раз Алексей Емельянович был дома один, писал статью и увидел в окно, как к воротам подъехало такси, откуда первой вышла дочь, а за ней низенький, широкоплечий человек с красным, тупым и одновременно свирепым лицом.
Профессор метнулся было к входной двери, но передумал и, быстро заперев на ключ свой кабинет, где спал Кузька, вышел на крыльцо. Он крепко обнял дочь, которая от этого несколько растерялась, и принялся похлопывать ее по спине.
— Знакомься, папочка, — сказала, слегка задыхаясь, Вера Алексеевна, когда ей удалось наконец высвободиться из отцовских объятий, — это мой друг, очень хороший человек. Его зовут Станислав Петрович. Мы — к тебе в гости. Ты же тут совсем одичал без общения. Тебе интересно будет поговорить со Станиславом Петровичем.
Убийца, широко улыбаясь всей своей красной рожей, шагнул навстречу профессору и протянул руку. Но Алексей Емельянович руки не заметил, едва кивнул и, отступая, процедил сквозь зубы:
— Что ж… Прошу.
Он повернулся к гостям спиной и двинулся на кухню, дочь и Станислав Петрович, обменявшись взглядами, пошли за ним.
— Прошу, — повторил профессор, указывая на две табуретки около стола, заставленного немытой посудой. Сам он присел на край подоконника.
— Папуля! А… может, лучше в кабинете? — сказала дочь. — Тут у тебя как-то…
— Тут прекрасно! — плюшевым басом воскликнул убийца. — Уютная, дачная атмосфера. Не правда ли, профессор?
Алексей Емельянович смерил его взглядом и отвернулся. Убийца сел на табуретку. Нависла пауза.
Из кабинета послышался грохот, стена буквально ходила ходуном — это проснувшийся хряк чесал бок об угол книжного шкафа. Профессор не повел и бровью.
— Так чем могу служить? И прошу покороче, я занят, — ледяным голосом произнес он, глядя в стену над головой дочери.
— Станислав Петрович хотел проконсультироваться, папа. Видишь ли, он… он доктор, он…
— Режет? — осведомился Расторгуев.
— Верочка Алексеевна! Милая! Зачем же — сразу о делах? — заквакал убийца. — Мне, ей-богу, даже неловко..
Глядя на него, трудно было поверить, что ему вообще когда-нибудь от чего-нибудь могло быть неловко. Разве что в тюрьме.
— Я вас слушаю, — нетерпеливо сказал профессор.
— Знаете, — сразу оживился убийца, — у вас тут так мило, естественно. Природа, знаете… Кстати, Алексей Емельянович, дорогой, не подскажете мне, склеротику, какое у нас сегодня число? С утра забыл взглянуть на календарь, заторопился…
— Двадцать третье, — буркнул профессор. — Среда.
— Правда? Это же чудесно! — обрадовался душегуб. — А-а… вот маразм! — он шлепнул себя пухлой ладонью по лбу. — А, хе-хе… год? Год какой?
Алексей Емельянович внимательно посмотрел на убийцу, и брови его дрогнули.
— Год? — повторил он. — Ах, год… Разумеется, сто двадцать третий. До новой, извините, эры. А то какой же! Год Свиньи! А теперь разрешите представиться, — и профессор ткнул себя худым пальцем в грудь: — Братья Гракх! Они же — царь Соломон, а также — Жан Поль Сартр и, конечно, Наполеон Буонапарте! Для друзей — Напа.
— Папа! Ну зачем? — голос дочери дрожал, но Алексей Емельянович не смотрел на нее, он смотрел на мерзавца, на физиономии которого расцветала очаровательная улыбка.
— Прелестно, профессор. Ценю ваш юмор, восхищен и разбит наголову. Сдаюсь! — он задрал над головой свои короткие ручки.
Алексей Емельянович поднялся с подоконника. Он стоял, высокий и сутулый, в старом лыжном костюме, и молчал. Потом тихо сказал дочери:
— Эх, ты… Отца — на Прыжку… Эх, ты!..
Повернулся и вышел.