Цветочное подношение
Шрифт:
Иногда бабушка сердилась на него:
– Перестань молоть всякую чепуху! Последи за своей речью: у стен есть уши. То, что ты такой общительный и приходишь в этот дом, потому что он – в той или иной степени – твоя собственность, не дает тебе права вбивать в голову шестилетнего мальчишки подобные идеи. Это ужасно неприлично. – Когда бабушка говорила «ужасно», это значило, что она сердится. И в такие моменты Эд обычно убегал играть с Сюзи и Джо.
Годы спустя, вспоминая свое детство, Эд никак не мог понять, когда он впервые начал играть с Сюзи и Джо. Время, проведенное с ними, было свежо
Джо был спокойным темноволосым мальчуганом лет девяти. Сюзи была одного возраста с Эдом, даже немного помладше. У нее были кудрявые, цвета жженого сахара, волосы. Она всегда носила платьице с оборками, которое берегла от грязи и пятен, в какие бы игры они не играли. Эду она очень нравилась.
Каждый вечер они собирались на темном холодном кладбище и играли в прятки, тихонько подзывая друг друга и хихикая. Даже сейчас Эд помнил, какими спокойными были эти дети. Роясь в памяти, он вспомнил, что еще они играли в салки, бегая и пытаясь дотронуться друг до друга. Эд был уверен, что все так и было, но не мог припомнить ни одного конкретного случая. Лучше всего в его памяти сохранилось лицо Сюзи, ее улыбка, и как она тоненьким девчачьим голоском кричала ему: «Эй, Эд-ди-и-и!»
Повзрослев, Эд никогда никому не рассказывал о своих детских воспоминаниях, поскольку дальше у него в жизни пошли сплошные неприятности. Они начались, когда пришли какие-то люди и стали выпытывать у бабушки, почему он не ходит в школу.
Сначала они говорили с бабушкой, затем с Эдом. Эд помнил, в каком она была замешательстве и как плакала, и как потом приходил какой-то господин в синем костюме и показывал ей кучу документов.
Эд не любил вспоминать обо всем этом, ведь это означало для него конец всему хорошему в жизни. После визита того господина никто больше не собирался по вечерам у камина, прекратились игры на кладбище, и он больше не виделся с Сюзи и Джо.
Господин, приходивший к ним и заставлявший бабушку так плакать, все твердил ей о ее неправоспособности и небрежности по отношению к ребенку и еще о каком-то слушаний дела о его психическом состоянии, поскольку он упорно молчал о своих играх на кладбище и бабушкиных друзьях.
– Вы хотите сказать, что ваш внук, впутанный в эту историю, считает, что тоже видит их? – спрашивал мужчина бабушку. – Так больше не может продолжаться, миссис Дин – невозможно больше забивать голову этому малышу ужасной чепухой о мертвецах!
– Они не мертвецы! – отрезала бабушка. Эд никогда еще не видел ее такой разъяренной, хотя в глазах ее и стояли слезы. – Для меня они живые, и для всех тех, кто к нам дружески расположен. Я прожила в этом доме почти всю жизнь, с тех пор, как Роберта забрали на войну на Филиппины, и это первый раз, когда вы, посторонний, входите в него, как вы говорите, ЖИВОЙ человек. Но другие – они постоянно заходят к нам посмотреть, как мы живем. Они живы, мистер, они просто наши соседи. И для нас с Эдом они гораздо живее, чем вы и вам подобные!
Хотя этот человек и прекратил задавать ей вопросы и обращался к ней вежливо
Это был конец всему. В приюте Эд больше не видел живых цветов, и, хотя он и познакомился со многими ребятами, таких, как Сюзи и Джо, он уже больше не встречал.
Нельзя сказать, что дети и взрослые относились к нему плохо, вовсе нет. Например, миссис Уорд, заведующая, выразила желание стать ему вместо матери: это все, что она могла сделать для него, «прошедшего горький жизненный опыт».
Эд не знал, что она имела в виду под «горьким жизненным опытом», а она не объясняла. Она не рассказывала Эду, что стало с бабушкой, почему она никогда не навещала его. Всякий раз, когда он пытался узнать что-нибудь о своем прошлом, миссис Уорд говорила, будто ему лучше забыть, что с ним было до приезда в приют.
И Эд постепенно стал забывать. С годами он забыл почти обо всем. Поэтому теперь ему так трудно что-либо вспомнить. А он так этого хотел!
Все два года, проведенные в госпитале в Гонолулу, он пытался вспомнить. А что ему еще оставалось делать, прикованному в постели? Кроме того, он твердо знал, что если выкарабкается из госпиталя, то обязательно вернется домой, к бабушке.
Перед уходом в армию после приюта Эд получил от бабушки письмо, одно из немногих, которые ему приходили. Обратный адрес на конверте и имя «миссис Марта Дин» ни о чем ему не говорили. Но само письмо – несколько корявых строчек, выведенных на линованной бумаге – пробудило в Эде смутные воспоминания.
Бабушка писала, что была, как она выразилась, в «санатории», но теперь снова дома, и что она все выяснила о «той махинации, с помощью которой они отняли тебя у меня», и что если Эд хочет вернуться домой…
Эду ужасно хотелось вернуться домой. Но когда пришло письмо, он уже надел военную форму и ожидал направления на службу. Он, конечно, написал ответ, и в дальнейшем писал уже из-за границы и даже высылал ей деньги, получаемые в армии.
Иногда до него доходили ответы бабушки. Она писала, что ждет, когда у него будет отпуск и он сумеет приехать, что она читает газеты и в курсе всех событий в мире и что Сэм Гейтс говорит, что это «просто ужасная война».
Сэм Гейтс…
Эд уверял себя, что он уже взрослый человек и что Сэм Гейтс – плод его воображения. Но бабушка продолжала писать о мистере Уиллисе и миссис Кассиди и даже о каких-то новых друзьях, приходивших к ней в дом.
«Эд, мальчик мой, сейчас у меня опять море цветов, – писала бабушка. – Не проходит и дня, чтобы не зацвели новые. Конечно, я уже не такая проворная, как раньше, – ведь мне уже скоро стукнет семьдесят семь лет, но, тем не менее, я, как и раньше, вожусь с ними».
Письма перестали приходить как раз, когда Эда ранило. Для него надолго все прекратилось, остались только кровать, врачи с медсестрами, каждые три часа – гипосульфид и боль. Такова стала его жизнь, не считая воспоминаний.
Однажды Эд чуть не рассказал обо всем своему врачу, но вовремя спохватился: не стоило говорить об этом и надеяться, что тебя поймут.