Цветок с Мадагаскара. Королева виноградной долины
Шрифт:
Не шли к ней слезы. Горе есть, а очи сухи, только холодно очень, холодно, плечи зябнут, в груди зябко... По утру собралась княжна к Святопименовской церкви – молебен заказывать о здравии и устроении дел чужого супруга. Будто своего. Разве так бывает у людей? Господи, отчего так томишь меня? Господи, помилуй и помоги.
Пусть только вернется живым!
В то лето с новгородских окраин, да с Ижорской земли, да из свейских немцев приходили разные вести: то тревожные, мол, наших побили, а то добрые, что наши свеям задали как следует и с Божьей помощью тамошние городки прибирают на великого государя. Царь же Петр Алексеевич затеял великий град камен во имя святых апостолов Петра и Павла.
Всё
Беда наскочила при начале Филиппова поста. Из Архангильского града явился на Москву торговый человек поморского племени, а служил окиянстию Соловецкому монострырю, что на великом отоце. И тот помор, именем Андрейка, сказывал, будто нанял царь Петр Алексеевич фрегат до Мадагашкара в Голанской земле, да капитана дал голанской породы, да велел разведывать мадагашкарскую землицу, а недавно тот фрегат приплыл ко Архангильскому граду без многих служилых людишек. Доплыл тот фрегат до Мадагашкара и послали на барказе десяток наших матрозов, да с ними старого поморского кормщика – глубины мерять, да маэора артилерной службы – берег на чертеж перечерчивать. Хоть и русские люди, а оба страсть какие ученые. Тут из извилистой губы морской выплыли на простор лодки, суда и настоящие корабли морских лихих людей-пиратов. И давай палить по барказу и по фрегату другояко. А голанския земли капитан оплошал: не жалко ему русских матрозов, и маэора не жалко, да и отца Андрейки, старого помора, не жалко ему тож. Он говорит, мол, ставьте все паруса, покуда нас до последнего человека не перестреляли... Так и бросил барказ. Удрал, государева дела нимало не сделав. И все тамошние служилые люди как есть пропали без вести, даже маэор пропал, а он по старой службы чинам был в боярах, настоящий родословный человек. Небось уже и земля косточки его греет или вода омывает...
Ах! Да как имя его? Ох... Да что же это?! Пропал! Для чего же он пропал? Господи, почему Ты ему попустил пропасть? Хороший же человек!
Такая тоска к ней в грудь пришла... Словами не сказать. А и поговорить не с кем. Что ей осталось? Да только молиться: может, сбережет милого Господь, может, еще вернет его неизреченным своим чудом...
В родном дому уж и понахиду по нём сыграли. Жена оплакала боярина, слегла, да и прибрал Высший Судия ее душу. А княжна всё ж до конца не могла поверить: был бы мертвым, он б знала, она б почувствовала. Нет, может, жив еще.
Такая жизнь была у княжны, что беда не приходила к ней одна. Всё больше прилетали они косяками. То было всё ладно, а тут вдруг одно, да с ним еще и другое. Словом, стала она из княжон княгинею. Маменька... не хворая, заснула и во сне отошла к Царю Небесному. Хоронила ее дочь, убивалась над гробом – ведь никого у нее больше не осталось!
Что теперь делать ей? Кто теперь поможет ей? Кто теперь позаботится о ней? Двадцать семь годков – не мужняя жена, не вдовая вдова, не смиренная инокиня! Невесть кто. Не дурна, да не юна. Не бедна, зато и богата больше честным родом, чем селами-деревнями. Детишками – и теми не утешишься. Осталось только горе горевать, да по обителям ездить, да хозяйничать одиноко. Может, постричься?
А всё боярин милый в уме стоит. Знать, верно, что крепка, как смерть, любовь...
На Крещение белые мухи летели день-деньской, с утра до вечера. Ветер скучно выл. Как добрые люди пошли со крещенской службы по домам, так у нее на крылечко прибрел человек толстый, кривоногий, в парике и немецкой шляпе. Платье у него знатное, повадка властная. Я, говорит, резиденций обер-рентмейстер государев, пусти немедля. Что за птица – обер... рентер... тьфу. На порог пустила, а там спросила: какого же ты роду, добрый человек? А он ей, мол, отечество мое низкое, твоему деду мой дед мог бы и псарем быть; да что тебе, княгиня, в моем отечестве? ныне нет, благодаря царю Петру Алексеевичу, никакого отечества, а только одна служба. Вот служба у меня высокая, и сам я с генералами, да с шаутбенахтами, да с обер-штер-крикс-комиссарами в близком знакомстве нахожусь. И поместьями, благодаря его милости, не обделен. Иди-ка ты мне в жены, княгинюшка.
А она обомлела: что за кривота такая? Ни обхождения, ни рода, ни вежества! Явился – великий временной человек, сегодня наверху, а назавтрее в разбойниках! И кажет себя, будто из доброго семейства! Да к чему ей такой супружник?
Он и говорит, мол, не спеши, княгинюшка. Сама ты, видишь, не молодка-молодая, уже подседочек надо лбом лезет. Пойдешь за меня, буду с тобой хорошо обходиться, а сына мне родишь – вовсе как сыр в масле кататься станешь, платье тебе добуду из самого города Антверпена! Серебреца нонче хватает. Об любви речи меж нами не заведется, уж не те лета. А в согласии, может, проживем.
Княгиня прогнать его хотела, да только любопытство заело ее: если об любви и словечка нет, зачем же она понадобилась этому... оберу... рентеру... А ответ ей был таков, что вот, мол, я из грязи вышел, сам себя за уши в люди вытащил, хочу теперь настоящей княгиней владеть. Ну, наседать не стану, княгинюшка, дело раздумчивое, времени требует. Не спеши, подумай, но и не тяни. Другие, чай, высокородные, тож на примете имеются. За ответом через седьмицу приду.
Да лучше во инокини, чем за такого... раздумчивого!
Или не лучше? Что думать о пустом? Будут детишки, будет хоть какое утешение на старости лет... Задумалась княгиня белая, княгиня-красавица, княгиня-разумница: да не велит ли ей Господь смириться? не велит ли ей Господь принять, что ей, как бабе, положено? До чего же тяжко.
За день до того срока, как седьмица кончалась, пошла она молиться. Да не в обыденку, и не к Пимену, а в Зачацкую обитель – молить святую праведную Анну, может, хоть она поможет? А и не поможет, то какой-нибудь совет подаст. Молилась княгиня долго, жарко, слезы роняла. Подарила обители книгу Житие преподобного Сергия, хоть и очень ею дорожила. Шла домой в смуте и колебании. Никоторого ей совета не досталось.
Глядь, а на подворьишке – человек. Тощий, высокий, плащ на нём ло пят, на глазу черная полоска да трехугольная шапка на голове. Ты кто еще такой?
Не узнала, премудрая девица? Глаза лишился да исхудал... Немудрено.
Присмотрелась. А! А!!! Жив! Живой! Да как же выбрался? Понахида же!
А вот живой. Выбрался.
И достает милый ее боярин простую плетеную коробочку. Нету, говорит, у меня больше супруги, а детей Бог не дал. Нету, говорит, и богатых поместий, так что житья в великой сладости обещать не могу. Нету и особого здравия, а службу дослуживать надо, чин маэорский от скудости сгинуть не даст. Зато я тебя люблю, княгиня, и стану беречь тебя, жалеть и тешить, коли захочешь быть моей женой.
Дает ей коробочку, мол, потом будут другие гостинцы, а пока этот, самый простой, зато с самого Мадагашкара. Княгиня открывает коробочку, а там, на дне – засушенный цветок. И запах от него... тот самый! Из детства, из юных лет, чудесный запах! Вся жизнь у нее перед глазами завертелась, все счастья и несчастья, хвори и радости, моления и озорство, вся ее долгая беззаконная любовь. Дает же Бог иногда счастья за долготерпение, ведь сказано: «любовь долготерпит...»
Обняла она его и безо всякой хитрости сказала, что пойдет за него и что сама любит его.