Цветущий холм среди пустого поля
Шрифт:
Она взяла солонку и перечницу и протиснула их между ножом и вилкой, лежавшими поперек пепельницы.
– Вы, наверно, удивитесь, но я по-прежнему любила Аркадия. Но… Как бы это лучше объяснить?.. Началось все с воспоминаний. В самые неподходящие моменты в моей памяти вдруг стали всплывать эпизоды, в которых мой муж выглядел довольно-таки непривлекательно. До этого я никогда их не вспоминала, тем более что многие из них относились к далекому прошлому… Один раз я поймала себя на том, что вот уже несколько минут пытаюсь убедить себя, что люблю мужа, как бы спорю сама с собой. И именно в тот момент, когда, казалось бы… Ладно, неважно… Потом однажды, подходя к дому, я вдруг поняла, что не хочу туда идти… То есть я спешила к Аркадию, мне хотелось поскорее увидеть его, обнять, приготовить ему ужин и так далее, но одновременно с этим вдруг стало неприятно заходить в подъезд, подниматься на лифте, отпирать ключом дверь – до такой степени неприятно, тоскливо и одиноко как-то, что я чуть было не повернулась и не пошла обратно
Она взяла пачку сигарет и осторожно пристроила ее поверх солонки и перечницы.
– Мне ничего не оставалось, как самой начать искать того единственного, кто мог и должен был избавить нас от ненужных мучений. Это был очень странный поиск. Я уже не встречала его в окружающих. Более того, когда я искала, я словно вообще не замечала вокруг себя людей, даже когда приходилось ехать в переполненном транспорте… Я ездила на работу, возвращалась домой, бывала в других местах, которые обычно посещала. И одновременно искала, необъяснимо и мгновенно меняя выработанные долголетней привычкой маршруты, вдруг сворачивая в переулок, в который никогда до этого не сворачивала, или пересаживаясь на линию метро, по которой мне незачем и некуда было ехать… Мои ощущения, наверно, совсем нельзя передать словами. Иногда мне казалось, что какая-то часть меня самой отделилась, устремилась вперед, а я иду за ней следом, боясь отстать, потерять из виду… Иногда мне казалось, что я продвигаюсь сквозь что-то неопределенное, что-то темное и пустое, в котором – далеко-далеко, а может быть, в каких-то двух шагах от меня – есть некий просвет, предел, дверь, отверстие… Поверьте, я никого конкретно не искала, и в то же время во всем городе не было более ищущей души; никого не ждала и одновременно каждую секунду была готова к встрече… Я бережно прислушивалась к себе, к каждому удару сердца, к каждому поверхностному ощущению, малейшей перемене внутреннего моего состояния, словно от моей чуткости, быстроты реакции и внимания зависела моя жизнь… Я ни разу не остановилась посидеть на холме посреди поля. Собственно, моего холма уже не было. Однажды, возвращаясь домой через поле, я случайно оглянулась на свой холм и вдруг увидела, что он стоит весь черный, словно обугленный… Наверно, во время одного из субботников на нем жгли костры пионеры… Зато все поле теперь было сочно-зеленым, покрытым желтой сыпью цветов. И все деревья уже ощетинились клейкой, остренькой листвой… Скоро я поняла, что уже достигла конца пути и что расстаться с Аркадием надо как можно скорее, как можно нежнее и радостнее, оставив светлое впечатление…
Она взяла спичечный коробок и положила его поверх сигаретной пачки.
– На следующее утро, когда мы сели завтракать, у моего мужа было такое счастливое лицо, он с такой нежностью смотрел на меня, что мне стало страшно. Я поняла, что, если бы мне не надо было уходить от Аркадия, я бы еще долго его, наверно, любила; да, с каждым днем все меньше и меньше, но долго еще… Слава Богу, у меня не было выбора. Надо было идти дальше, глядя прямо перед собой и не оборачиваясь… Я вышла из дома, когда внутри меня словно прозвучала команда – «пора!». Аркадий, разумеется, не понял, что я ухожу навсегда… Я шла через цветущее поле. Над моей головой были голубое небо и яркое солнце, но слева от меня и как бы следом за мной над домами двигалась медленная тяжелая туча, протянув к земле частые волокна дождя. Казалось, дождь падал совсем близко. Казалось, я слышу его влажный гул… Я испытывала противоречивые ощущения. Понимаете, точно тяжесть падала с моих плеч, но мне было почему-то боязно с ней расставаться. Я чувствовала себя печальной и одинокой, и в то же время у меня было легко и свободно на душе. Я оставляла позади себя целый мир, родной мне, милый, привычный, а вперед меня влекло лишь щемящее предчувствие счастья и необъяснимая уверенность в том, что, если я не остановлюсь, не смалодушничаю, не отрекусь от того, чему давно себя посвятила… Я дошла до метро, спустилась вниз на эскалаторе… Я не помню, на какой станции я сошла, на какой села автобус и куда на нем поехала. Я была словно в забытьи и в то же время понимала, что с каждым шагом я приближаюсь к тому, к чему стремлюсь, и все, что я делаю, я делаю правильно и согласно предписанной мне роли… Я и обернулась тогда не случайно, хотя еще не увидела, но уже почувствовала, поняла всем своим существом, что он здесь, он рядом, за моей спиной, и осталось лишь обернуться!.. А теперь можете смеяться надо мной. Можете называть меня сумасшедшей… Но я посмотрела вам в глаза и в ту же секунду поняла, что не ошиблась, что вы именно тот человек, которого
Она взяла меня за руку, посмотрела мне в глаза и улыбнулась.
II
Уважаемый Аркадий Дмитриевич!
Представляю, как Вы удивитесь, получив это письмо. Может статься, Вы уже забыли о моем существовании. Впрочем, едва ли.
Пишу же я Вам исключительно потому, что, кроме Вас, никто не сможет понять меня.
Уважаемый Аркадий Дмитриевич, в тот единственный раз, когда мы с Вами виделись, я Вам не поверил. И не потому, что слепо доверился странной исповеди Вашей бывшей жены. Многое в ее рассказе показалось мне тогда противоестественным, болезненным даже. Меня покоробили ее чрезмерное увлечение собственными переживаниями, мистификация своих ощущений. Слушая ее рассказ, я то и дело ловил себя на мысли, что эта сидящая напротив меня женщина, должно быть, всю жизнь любила лишь самое себя и, наверно, от природы не способна полюбить другого.
Как прав я был и как чудовищно я заблуждался! Уже через неделю я понял, что встретил женщину, даже краткое знакомство с которой мужчина должен почитать за высшее свое счастье, за дар судьбы, за чудом явившееся открытие. Ибо такие женщины воистину являются. Тысячи, десятки тысяч людей проживают жизни свои, не только не встретив их, но даже не подозревая об их существовании.
Как тонко, как глубоко умела она чувствовать других людей, как нежно умела привлекать к себе окружающих, объединяя, казалось бы, непримиримые сознания и идеи… Она была подобна дирижеру, который без единого слова, а лишь едва заметным взмахом своей палочки заставляет сначала замолчать вразнобой пробующие силу и строй инструменты, а потом тем же самым едва различимым движением…
Она не только с людьми меня сблизила и сроднила, но и во мне самом как бы устранила мучительную какофонию, словно разрешив все шумно и бесцельно там звучавшее в один гармоничный, богатый и сильный аккорд. Приютившись в мире этой женщины, я как бы перерос самого себя, собрал воедино разрозненные частицы своей личности. В любви ее и радостном приятии я словно впервые услышал и стал произносить свое истинное имя; на смену моим прежним внутренним темным самоощущениям постепенно пришло нечто целостное, оформленное и названное, объединившее меня с внешним миром и с самим собой.
До этого я словно весь был сдвинут в будущее. Я как бы забегал вперед, как бы восполнял себя из предстоящего мне в моем собственном воображении, желанного для меня, но мучительно отдаляющегося. Чего бы я ни достигал в настоящем, в будущем я казался себе значительнее и привлекательнее, а главное – не тем, чем я был и чем мог быть на самом деле. И поэтому постоянно ошибался в себе и своих возможностях, постоянно разочаровывался и противоречил себе. А тут я определенно сказал себе: вот я весь, и больше меня нигде и ни в чем нет, и нигде меня больше не надо, потому что мне и так себя достаточно. Я шагнул в этот любящий меня мир и в нем словно измерил себя и тут же понял, что силы мои неизмеримы.
Мы жили с ней словно одним дыханием. Мы разговаривали как бы полусловами, а чаще – вовсе без слов, лишь глядя друг другу в глаза. Потому что слова мешали нам понимать; они принадлежали не нам одним, за ними прятались другие люди, а в наши взгляды не мог проникнуть посторонний, чуждый нам смысл. Мы могли не видеться неделями, но продолжать внутренне общаться и жить друг другом чуть ли не так же полно, как если бы мы были рядом.
Но я ошибался. Я ошибся, приняв этот чудесным образом встреченный и открывшийся мне мир за продолжение своего собственного. В том-то и дело, что мир этой женщины никогда моим не был, несмотря на все его удивительное мне созвучие. Я черпал из него удивленно и жадно, но при этом не отдавал себе отчета, что и из меня так же жадно и удивленно черпают и что созвучие наших миров, их взаимопроникновение, взаимопоглощение или взаимонасыщение – называйте это как угодно – имеет свои пределы.
Видите ли, дорогой Аркадий Дмитриевич, моя трагедия – да и Ваша, насколько я теперь понимаю, тоже – состоит в том, что нам довелось встретиться с непосильным для нас и нам в полноте своей не предназначенным счастьем. Слишком бедны, очевидно, мы оказались для него, слишком мелки и малосодержательны. Поэтому и не смогли удержать, поэтому и не имели права удерживать.
Ей нужен такой человек, который способен вести за собой армии, или писать великие стихи, или сочинять великую музыку, или изменять принципы человеческого мышления. Вот кому она бы без остатка отдала всю свою героическую силу, весь свой нежный талант, всю свою сверхчувствующую душу.
Я понимаю, что все, что я пишу о Вашей бывшей жене, Вам и самому прекрасно известно. Но вот что Вам неизвестно и что я хочу теперь сообщить.
Со мной недавно произошло то же самое, что пятью годами ранее стряслось с Вами. С той лишь разницей, что Вам это выпало перенести без всякой подготовки, а я отчасти был подготовлен Вашим предупреждением и ее исповедью. Впрочем, легче от этого мне не стало… Ну да ладно. А теперь давайте, что называется, сопоставим стадии.
Стадия первая: у моей жены вдруг обнаружилось пристрастие к вечерним одиночным прогулкам; причем прогулки эти день от дня становились все продолжительнее.