Цветущий холм среди пустого поля

Вяземский Юрий Павлович

Стадия вторая: мы незаметно утратили способность понимать друг друга без слов и стали непривычно разговорчивыми. Однако чем чаще и дольше мы с ней разговаривали, тем больше мне казалось, что в одни и те же слова мы с ней вкладываем разный смысл, иногда настолько разный, что решительно не понимаем друг друга.

Стадия третья: жена принялась тревожно в меня всматриваться. Она всматривалась в меня за завтраком, за обедом и за ужином, иногда неслышно заходила ко мне в кабинет и, стоя у меня за спиной, обжигала тревожным, раненым взглядом. Взгляды эти было невозможно вынести. Что уж там в них было – удивление, обида, мука, – но всего этого в них заключалось настолько много и тяжело, что я всякий раз виновато опускал глаза,

когда встречался с ней взглядом. Я пытался объясниться с женой, но безуспешно. Я понял, что каждое мое слово бесконечно ранит эту искренне и самоопустошающе страдающую женщину. Я физически ощущал ту боль, которую причинял ей. Я стал избегать жену: запирался от нее в кабинете, по вечерам уходил к друзьям, домой возвращался как можно позднее, когда она уже спала. Я прекрасно понимал, что, ведя себя подобным образом, я с каждым днем все больше отдаляю от себя жену, все безвозвратнее ее теряю, и в то же время словно был уверен в том, что именно этого она настойчиво от меня ожидает и что так ей легче, терпимее. Я был готов на все, что угодно, лишь бы ей эти страдания каким-то образом облегчить.

Стадия четвертая: она перестала замечать меня. Она не обращалась ко мне, не отвечала на мои вопросы. И в то же время в ее поведении не было ничего демонстративного, для меня предназначенного. Она действительно меня не замечала. Она могла, случайно направив взгляд в ту сторону, в которой я находился, подолгу смотреть как бы на меня и в то же время мимо меня, сквозь, навылет. Иногда она начинала разговаривать сама с собой, и в этом разговоре опять-таки не было ничего неестественного – так сами с собой разговаривают люди, вынужденные долгое время жить в одиночестве. Однако каждое утро она ставила на стол два прибора, готовила на двоих, стелила мне в кабинете постель.

Стадия пятая: отрешенность сменилась каким-то удивленным облегчением и какой-то светящейся легкостью. Истинно говорю Вам – моя жена словно вся светилась изнутри. И не только ее глаза, эти божественно прекрасные, дьявольски понимающие и человечески теплые глаза излучали свет и дарили легкость, а вся она, эта женщина, казалось, стала светящимся существом. Это было восхитительно, и это было ужасно. Потому что я сразу же понял, что не мной это свечение вызвано и не мне предназначено. Отношения между нами восстановились настолько, что мы снова стали спать вместе – простите мне эту интимную подробность. Тем нестерпимее мне было пользоваться тем, что так явственно и так радостно мне не принадлежало. Я чувствовал себя вором, нет, насильником, нет, осквернителем. Иногда, когда я видел перед собой в темноте эти светящиеся глаза, мне слышалось, как они просят: «Ну пожалуйста, спроси меня! Ведь ты же все понял. Я так хочу тебе рассказать. Я такая счастливая. Я не могу молчать!» Если бы тогда, пять лет назад, в ресторане, она не рассказала мне о «Сереже», я бы не сомневался в том, что она полюбила другого человека.

Стадия шестая: жалость и тоска. В ее жалости ко мне было столько нежности, столько искреннего отчаяния, а тоска ее была такой стыдливой, испуганной. Но стоило ей отвернуться от меня, задуматься, засмотреться в окно, как она снова начинала светиться. И чем нежнее до этого жалела и чем раскаяннее сострадала, тем ярче потом вспыхивал в ней этот свет, тем упрямее и дерзостнее.

Следующей стадии я не стал дожидаться. Решимости мне придал случай. Однажды, возвращаясь домой с работы, я увидел ее на берегу пруда. Неподалеку от моего дома расположен небольшой парк, а в нем – прудик, наполовину затянутый тиной – или чем там их затягивает, пруды эти. Одним словом, ничего живописного. Разве когда расцветает сирень, густо растущая вокруг. Так вот, она сидела на камне под кустом распустившейся сирени и смотрела на воду. У нее было такое лицо…

Нет, я не смогу описать

Вам этого лица, хотя описывать лица – моя профессия. Проще сказать, что в этом лице я все увидел и все для себя решил. Я понял, что не имею права дольше мешать счастью этой женщины, что я даже смотреть на ее лицо не имею права, на то, как она сидит, как любит, как ждет – нечестно это, безнравственно.

Придя домой, я сложил чемодан и в тот же вечер уехал далеко, за тысячи километров. Если есть в писательском бытии какая-то положительная сторона, так это то, что я всегда могу уехать куда угодно и когда угодно и везде найду себе пристанище и занятие. Я вернулся не через неделю, как Вы, а через три месяца. Ее уже не было. Она ушла от меня так же, как от Вас, не взяв с собой ничего, даже платьев своих, даже зубной щетки.

Мы встретились в последний раз в загсе, чтобы развестись, а заодно проститься. Боже! Что за чушь я сейчас написал: разве можно с такой женщиной «проститься в загсе»?! Тем более что это уже была не она. Все в ней стало другим: походка, голос, мимика и даже оттенок волос. И только глаза оставались прежними.

Это было нестерпимо. Это была пытка, изуверство, какое-то вдохновенное палачество. Я понимал, что иначе она не может, что не со зла она, не из желания причинить боль, и все-таки ненавидел ее за эти глаза. Но сколько жаркой благодарности было в ее взгляде.

Нет, она не сумасшедшая. Тут я с Вами решительно не согласен! Ее поведение, вернее, ее объяснения своего поведения могут казаться странными, ненормальными, но лишь потому, что в языке нашем не хватает слов, логика наша слишком примитивна и бесцветна, чтобы передать всю глубину и все богатство ощущений этой женщины, выразить ее невыразимый, светящийся своим особым светом мир.

Нет, она не сумасшедшая, но она действительно сходила с ума, когда понимала, что человека, которого она любила и все еще любит, ей уже недостаточно.

И вовсе не лгала она о Вашей измене, как Вы пытались мне доказать. То есть теперь-то я верю, что Вы ни разу не изменили своей жене, что с каждым годом любили ее все сильнее и преданнее. Но поймите: как бы там ни было в действительности, она, эта женщина, искренне верила в Вашу измену. Так ей было легче, ибо истинная причина ее отчуждения оказалась бы для нее слишком жестокой. Она ведь глубоко несчастная женщина. Сами посудите, разве так уж велика вероятность, что она найдет того, кого так упрямо ищет. В наш-то век?.. Неужели Вы полагаете, что она этого не понимает, не чувствует?

А потому – конечно же, изменили, и Вы, и я! В тот самый момент, когда в наших с Вами мирках, на которые она так надеялась, она вдруг уткнулась в тупик, ударилась о бетонную стену, дальше которой идти было некуда и оставалось лишь задохнуться, оглохнуть, ослепнуть…

Вы, наверно, совсем удивитесь, Аркадий Дмитриевич, но мне хотелось бы закончить это письмо следующим предложением, нет, просьбой, нет, призывом: давайте встречаться! Давайте хотя бы один раз с Вами встретимся, а там, может статься, и Вы поймете, что вдвоем нам будет легче.

У Овидия в «Скорбных элегиях» есть такие строки: «Видел я сам: изо льда торчали примерзшие рыбы, и, между прочим, средь них несколько было живых». Ведь в одной льдине теперь торчим, Аркадий Дмитриевич!

Ведь пришли же Вы ко мне пять лет назад. Не отговаривать же, в самом деле, и не предупреждать меня Вы тогда приходили, а попытаться для самого себя разъяснить неразъясненное, осмыслить неожиданно постигшее Вас. Разве не так?

Того же и я теперь ищу, вслед за Вами. Тогда мы не поняли друг друга, но теперь, мне кажется, во многом могли бы сообща разобраться. Ведь мы с Вами любили и, не сомневаюсь, до конца своих дней будем любить эту женщину. Давайте хотя бы поговорим о ней. Или вместе о ней помолчим. Ведь иного нам не остается.