Цветы для первого свидания
Шрифт:
– Я не прижималась!
– Не ври мне! Прижималась! Говори, прижималась?! – Раиска встала перед сжавшейся в комок подругой, уперев руки в боки и расставив для устойчивости ноги шире плеч.
– Ну... почему-то прижималась... – окончательно сникла Алена.
– Зачем?!
– А черт его знает зачем... Я уже сто лет ни к кому не прижималась...
– А кто тебе мешал прижиматься к этому... как его... Стасику, кажется...
Алена тяжко вздохнула, опустилась на табуретку, потерла пальцами виски и сказала:
– Я не хотела, Рая, честное слово. Как-то само получилось...
– Ну и что теперь мне прикажешь делать? Я
– А ты что, не могла предупредить, чтобы я не приходила? – выдохнув свой вопрос, Алена вжала голову в плечи, потому что ей показалось, что Раиска за предательство сейчас начнет ее хлестать по щекам, но подруга придвинула вторую табуретку поближе к Алениной, плюхнулась на нее и сказала:
– Если честно, Аленка, то я сразу поняла, что он на тебя запал... Еще когда к нему домой приперлась, будто бы случайно... Слишком уж его при звуках твоего имени крючило... Я, знаешь, думаю, что он и на мой день рождения согласился прийти только потому, что надеялся тебя здесь встретить...
– Врешь! – почему-то очень испугалась Алена.
– Не-а... – покачала головой подруга. – Точно... Знаешь, может, он и штаны свои мокрые специально на твой балкон ронял...
– Да ладно...
– А что такого? В этом деле все средства хороши! Хоть загорание топлес, хоть мокрые джинсы!
– И что же теперь мы будем делать? – с большой надеждой спросила Алена.
– Ну что? Попьем чаю с «Наполеоном», а потом ты попробуешь уйти. Если он за тобой увяжется, значит, все... Не я ему на роду написана...
– То есть ты, Раиска, хочешь сказать, что...
– Пользуйся моей добротой, подруга, пока я еще на твоего Астахова не подсела... – отозвалась она.
Потом они с Раиской в четыре руки сервировали стол к чаю. Алена спиной ощущала взгляд собственного соседа сверху, и у нее неестественно быстро билось сердце. Она даже пыталась сдержать его биение рукой, но лучше от этого ни ей, ни сбившемуся с ритма органу не делалось.
Вкуса «Наполеона» она не почувствовала. Ей казалось, что Раиска забыла положить в него сахару. Гости, как всегда, пирог хвалили, а Алене казалось, что она ест прослоенную замазкой бумагу для принтера. Чай тоже был безвкусным, как минералка, из которой вышел весь газ. И акустика комнаты вдруг неожиданно и странно изменилась. Помещение будто наполнилось прозрачными волокнами, которые глушили звуковые колебания. До Алены с трудом долетал еле слышный смех, Сашкины остроты и даже легкий перезвон бокалов. Кажется, она вместе со всеми еще пила вино, такое же гадкое, как чай. Она думала только об одном: когда же будет прилично уйти.
Астахов ушел вместе с ней. Они ехали с ним в Раискином лифте, молчали и не сводили друг с друга глаз. Он ласкал ее глазами. Ей чудилось, что она ощущает прикосновение его взгляда, легкое и почти невесомое, как касание пушистого венчика одуванчика. Так же молча они шли к метро. В вагоне электрички их притиснули друг к другу. Она жадно прижалась к нему. Он обнял ее за плечи и наконец поцеловал в висок. Ей хотелось, чтобы поезд забыл остановиться на нужной им станции, но он не забыл и остановился. Они нехотя отстранились друг от друга и пошли к собственному дому, стараясь не коснуться даже краем одежды, потому что, если коснешься...
Все так же не говоря ни слова, Алена открыла свою дверь и шагнула в коридор. Она не приглашала
Не выдержав напряжения, Алена по-детски прерывисто вздохнула. Астахов, очнувшись, подошел к ней. Она протянула к нему руки и обхватила за шею. Он едва прикоснулся к ее губам, будто проверяя, правильно ли делает, не слишком ли спешит.
– Да... да... – прошептала Алена, и тогда он поцеловал ее по-настоящему.
Собственный Аленин коридор качнулся, как корабль на волнах, и куда-то поплыл вместе с вешалкой для одежды и столиком для косметики. Мужчина и женщина, продолжая целоваться, каким-то образом оказались в комнате, тоже качающейся и плывущей среди легких жемчужных сумерек петербургской белой ночи. Невозможно спрятаться в ночную тьму, которой не существует. Можно только терять цвет... Вот Аленино платье уже и не голубое... Оно таких же жемчужных оттенков, что и небо за окном. Он, которого она так долго ждала, спускает с ее плеч легкую ткань, и платье опадает вниз, будто старая змеиная кожа. Она, Алена, остается в новой, только что образовавшейся под его чуткими пальцами. Новая кожа тоже жемчужная, гладкая и блестящая... И как красива ее маленькая серебристая грудь... У таких, как она, стройных и гибких женщин грудь и не может быть другой... Другая помешала бы ей змеей обвиться вокруг тела мужчины, тоже непостижимым образом вдруг освободившегося от мешающей одежды...
И он, Аленин мужчина, тоже понимает, что его женщина в этих волшебных сумерках должна быть только такой, как она, то есть худенькой и хрупкой. Ее грудь помещается в его ладони... Они подходят друг к другу, слабая выпуклость ее груди и его ладонь с чуть-чуть разведенными пальцами. Алена ощущает соском легкую шершавость его ладони, потом влажное тепло его губ... Потом сама целует его в шею, в грудь... Она целует его всего... В благодарность за его ласку, в награду, в подарок... И чем дольше она целует его, тем яростнее закипает внутри жемчужный пузырящийся ключ, которому так необходим выход... И кто, как не он, может сейчас понять это и освободить, облегчить... Но его губы не облегчают... Они горячи... они жалят ее грудь и живот... Его пальцы делаются мягкими и бескостными... Они проникают всюду... Им все дозволено... Им все можно, его пальцам, его губам... И ей, Алене, тоже все можно... Она никогда еще не была такой смелой, такой отчаянной, такой раскрытой и обнаженной до самой своей влажной и горячей изнанки, до своей изначальной сути...
Она закрыла ладонью рот, потому что боялась крикнуть, но Астахов отвел ее руку и прошептал:
– Ничего не бойся... Будь собой... Делай то, что тебе хочется, потому что сейчас так надо... сейчас нельзя иначе... иначе преступно...
И она рассмеялась нервным и одновременно счастливым смешком, а потом протяжно вскрикнула, целиком переливаясь в звук, выплескивая в этом крике всю свою растревоженную женскую сущность... Потом она опять целовала его и водила раскрытыми ладонями над его телом, как чувствительными радарами, опуская их на те места, откуда исходили чувственные токи. Он слегка дергался от ее прикосновений и тоже тихо смеялся, и подавался всем телом за ее ладонью.