Цветы и железо
Шрифт:
Вправо, у мельницы, — бывшая квартира, хорошие соседи… Заехать, посмотреть? Нет, от знакомых людей и родных мест подальше! Хорошо, что на улицах так редко встречаются прохожие: борода-то большая, рыжая, а вдруг по разговору, по глазам земляки узнают?..
Ночевал Поленов на окраине Шелонска у больной старухи бобылки, которая никогда ранее не видывала Шубина. Распряг Соколика, провел его в пустой хлев, дал вволю душистого сена. В комнате у старухи прохладно и пусто. Никита Иванович накормил хозяйку консервами, она угостила его горячим кипяточком.
Спозаранку — в путь. Мороз выдался крепкий, берет до костей; от Соколика облако пара, и сам он замохнатился белым-пребелым инеем. Где отыскать Огнева? Конечно, километрах в пятнадцати от Шелонска, там, где до войны водились медведи, — глушь несусветная!
Повстречался обоз с лесом: везли березу, ель и сосну. «Березу, наверное, на кресты немцам, — подумал Никита Иванович. — Ладно, для такого дела не жалко!»
Километров пятнадцать отмерил Соколик по лесной дороге, а вокруг — ни души. Никита Иванович и насвистывал, и громко покрикивал на коня, и кашлял так, что за полкилометра слышно. И ни звука в ответ, даже эхо не откликается.
Вернуться, не выполнив задания? Наверняка Эггерт и Мизель возьмут под подозрение, не поверят. И для Огнева хуже: так и не узнает, что против него готовится крупная карательная экспедиция.
Как хорошо в лесу! Только стихи писать. И пейзажи — Шишкина бы сюда… Рыхлый снег толстыми грудами лежит на сучьях елей; кажется, достаточно щелчка, чтобы вся эта груда осыпалась вниз — на дорогу, на Соколика, на дровни с незадачливым ездоком. Косые солнечные лучи пробиваются сквозь чащу и тянутся то светлыми ниточками, то светятся причудливыми оконцами, заставляя сверкать снег, зеленеть еще пуще можжевельник, сосну и ель.
Куда подевались партизаны? Быть может, прослышали о карателях и ушли в глушь, куда и танки не пройдут и люди идти побоятся?
— Что ты здесь крутишься, старый хрыч? — неожиданно прогремел басовитый голос.
Перед Поленовым предстал рослый краснощекий детина лет под тридцать с залихватскими усиками и чубом темных волос, отчетливо выделявшемся на фоне серой шапки-ушанки.
— Я-то? — всерьез растерялся Поленов.
— Ты-то! — подтвердил неизвестный, поправляя гранаты у пояса и как бы напоминая этим, что шутить он не намерен. — Борода-то у тебя настоящая, доморощенная, или так, для фасона? — Тут усач так сильно дернул за бороду, что из глаз Поленова выступили слезы.
— А ты не балуй, заблудился я. На Тетьково мне надо. Правильно еду али нет?
— Ты, дед, зубы не заговаривай! — На дорогу прыгнул мужчина помоложе с немецким автоматом поверх полушубка.
— У тебя ведь зубы не болят, чего же их заговаривать! — огрызнулся Поленов.
—
— Я, стало быть…
— Лошадь Эггерту подковывал?
— Кто этот Эггерт, немец, что ли?
— Не прикидывайся! — И к товарищу: — Это о нем я тогда рассказывал! — Опять к Поленову: — Быстро ты снюхался со своими! И Эггерт к нему ездит, и помощник головы заходит! Мало тебя в лагере держали!.. По домам в Низовой с дочкой шляется, для немцев все вынюхивает, рыжая скотина!
«А он имеет обо мне точные сведения, — подумал Никита Иванович. — Огнев молодец, далеко пустил свои щупальца!»
— Кулаки, молодой человек, разные бывают, — начал было возражать Поленов.
— Знаем вашего брата, — оборвал молодой, более горячий «собеседник». — Где документы?
Никаких документов, кроме немецкого паспорта и приказа об освобождении из лагеря, у Никиты Ивановича не было, и он протянул их мужчине постарше возрастом. Но молодой перехватил бумаги и начал читать, презрительно поглядывая на пленника.
— Вот-вот, сам Трауте освободил! А Эггерт кузницу дал! Лошадь ему подковывает, рыжая образина!
— Ты не ругайся, — спокойно проговорил Поленов. — Ну, освободил Трауте, что ж из того? И по сей день на торфу работать?
— Зачем на торфу! Если у тебя душа правильная, надо забыть обиды и идти туда, куда идут все честные люди. А ему — кузницу, он деньгу зашибать должен!
Никита Иванович еще не знал, кто стоял перед ним: враги или друзья. Скорее всего, друзья. Могла быть и провокация: вдруг их подослал Эггерт, чтобы окончательно убедиться в преданности кулака Поленова?
Но продолжать разговор дальше было рискованно: время боевое, да и есть ли оно у этих людей? Погорячатся — и капут Никите Поленову!..
— Ваше право, ребята, казнить меня или миловать, — примирительно сказал Никита Иванович. — Да только разобраться надо. Ведите меня к своему старшему. Можете и глаза завязать, и руки закрутить. Ей-богу, не побегу!
Постарше тронул свой длинный толстый ус и сказал:
— А чего нам горячку пороть? Поведем. Пока за «языка» сойдет. А там видно будет!
Тот, что помоложе, никак не хотел успокоиться. Особенно ему не нравилась рыжая борода Поленова.
— Отрастил, схитрил! — зло говорил он, посматривая на Никиту Ивановича. — А ну, шагай-вышагивай, рыжее благородие!
Никита Иванович сам привязал Соколика к дереву, дал ему вволю сена, покрыл его овчиной, похлопал по бокам и пошел между двумя конвоирами. Как и прежде, на душе было спокойно: свои ребята, поругаются, а сделать ничего не сделают. А там Огнев, Придется ему открыться до конца.
Огнева на месте не оказалось: ушел на выполнение задания. Никита Иванович так и не увидел партизанского лагеря: еще за километр ему завязали глаза шарфом; он шел, спотыкаясь, ему все время казалось, что вот-вот он упадет в какую-то пропасть.