Цветы и железо

Курчавов Иван Федорович

Он лежал с широко открытыми глазами и смотрел в потолок, по которому бродил тощий длиннолапый паук. В этом доме Поленов и Таня поселились два месяца назад, сразу же после переезда со станции Низовой. Рискованным было это жилище. Хотя дом и находился в километре от города, не было гарантии, что кто-либо из горожан не забредет сюда. Вся надежда на большую рыжую бороду и разлохматившиеся рыжие усы: ошибся же тогда в лесу Огнев, не признал!.. В городе Никита был дважды по экстренному вызову Эггерта; пробирался туда глухими безлюдными переулками, прикрыв меховой шапкой

лоб и глаза, выставив напоказ рыжую метлу-бороду; если что требовалось по мелочи, посылал в Шелонск Таню.

Не сразу обжили они дом: в нем не было и стеклышка, кирпичи из печки вытасканы, дверь висела на сломанной петле. С неделю новые хозяева заколачивали окна досками и засыпали для теплоты кострой от льна; с большим трудом раздобыл Никита Иванович несколько осколков стекол, чтобы соорудить маленькие оконца. Из мебели в доме стояли лишь два топчана да прямоугольный стол, сделанные на скорую руку из неструганых досок. Оттого в комнате и неуютно, и темно.

Таня за эти месяцы повзрослела на много лет. Она тоже озабочена тем, что здесь, в Шелонске, сидит без работы. Сашок где-то рядом, а узнать про него нельзя. Жив он или уже давно похоронен, если жив, помнит ли свою соседку по парте и улице?.. Полковник сообщил, что работа, и интересная, непременно будет. Но когда? Дела нет, и оттого душу еще больше терзают визиты Эггерта и вызовы к нему. А тут еще перед глазами расстрел невинных людей.

— Я, Танюша, знал эту женщину и ее дочку, — проговорил Никита Иванович, все еще устремив взгляд в потолок. — Наверное, узнала она меня… Так посмотрела!..

— Батька, Прыщ и эта потаскуха ушли, а автоматчик остался, почему?

— Караулит, мерзавец, боится, как бы живыми не остались.

Никита Иванович встал, подошел к окну. Автоматчик стоял, взяв на изготовку автомат. Он посматривал то на лес, то в овраг.

— И почему я немецкий язык изучала? — с обидой произнесла Таня. — Никогда в жизни говорить по-немецки не буду! Не хочу!

— Пойдем, Танюша. Вот и хорошо, что ты знаешь немецкий язык. Заговори ему зубы, скажи: господин Эггерт распорядился, чтобы мы похоронили убитых. А я тем временем в овраг спущусь, посмотрю, может, еще и спасти удастся!

— Пошли, если так.

Солдат обернулся им навстречу, когда они вышли из дому.

— Назад! — визгливо крикнул он. — Стреляй буду! Назад!

— Господин лейтенант Эггерт приказал, — неуверенно начала Таня по-немецки. — Труп, могила… Приказ лейтенант Эггерт. Нам приказ.

— Назад! Я не знаю такого приказа, — ответил по-немецки солдат. — Лейтенант Эггерт приказал мне задержаться на полчаса здесь.

— Придется обождать, Танюша. С этим болваном не договоримся.

Они вернулись в дом и молча сидели, Никита Иванович у окна, Таня у печки, пока солдат не оставил свой позорный пост.

— Теперь пошли, — сказал Никита Иванович.

По тропинке они спустились в овраг. Девушка лежала с широко раскрытыми глазами и смотрела в холодное зимнее небо. Ее мать уткнулась лицом в снег. Поленов стал прощупывать пульс, но уже никаких признаков жизни у обеих не обнаружил.

—

Помню, еще девочкой она принесла мне свои первые стихи, — тихо произнес Поленов. — Почитай, говорит, дядя Леша, а я в магазин сбегаю. А сама — за угол. Совестно было, стихи-то про любовь!

— Да-а, — протянула Таня.

— В лес, сегодня же в лес! — решительно проговорил Никита Иванович.

— В лес мы уходить не имеем права, батька, — возразила Таня.

— Какое тут может быть право? Кто нас обязал смотреть на то, как палачи казнят невинных людей!

— Никто. Но полковник знает, что мы живем теперь в этом доме. Он сообщил, что у него намечается большая работа по Шелонску.

— Он может писать все! Он этого не видит! — сердито бросил Поленов.

— Он, может, больше нас видит!

Копали молча — сначала снег, а затем песок, желтый и рыхлый.

— Ты права, Танюшка, — сказал вдруг Никита Иванович, — убегать нам с тобой нельзя. Это дезертирство. Но и оставаться здесь невозможно: теперь этот прыщавый часто будет наведываться, понравился ему овраг, да и закапывать есть кому!

— Надо обо всем сообщить полковнику.

— Что он может сделать за несколько сот километров, через линию фронта?

— Что-нибудь придумает!

2

На второй день с утра Никита Иванович направился в Шелонск по необычному делу. Он опасался, что Эггерт снова появится у оврага и тогда он, Поленов, может не сдержаться. Никита Иванович, конечно, должен был сдерживаться, но в нем жил и просился наружу, проявляя свой характер и не смиряясь, Алексей Шубин. Пока он своими глазами не видел зверств фашистов, еще можно было кое-как жить, тем более что делал он нужное и полезное дело. А если перед его глазами ежедневно будут совершаться зверские убийства?! И он шел в Шелонск, чтобы покончить со всем этим навсегда.

В Шелонске Никита Иванович всегда боролся с самим собой, и осторожный Поленов побеждал нетерпеливого и горячего Алексея Шубина. Шубин настоятельно требовал побывать у родного дома, посмотреть хотя бы на окна, Поленов же останавливал его: «Что ты делаешь? Там тебя не только люди, там тебя каждая собака знает!» И он останавливался, долго раздумывал, и тогда Шубин уступал Поленову. Или вдруг Шубин приглашал навестить кого-либо из близких друзей, поговорить, узнать, чем дышат люди в Шелонске, просто посмотреть на земляков. Но осмотрительный Поленов снова возражал, доказывая, что в душу человека залезть трудно, что неизвестно, чем сейчас живет старый друг и друг ли он вообще.

Так было всякий раз, когда Шубин ходил в Шелонск.

Лейтенант Карл Эггерт был немало удивлен, когда увидел в такой ранний час у себя в кабинете Никиту Ивановича.

— О, Поленофф! — сказал он, отрываясь от альбома с какими-то картинками. — Пошему так рано, Поленофф? Што-нибудь слушилось?

Никита Иванович снял шапку-ушанку, набожно перекрестился, заткнул рукавицы за пояс полушубка и степенно ответил:

— Всю ночь не спал, ваше благородие! Не дадите ли мне ружьишко, какое вам не жалко?