Цветы на нашем пепле

Буркин Юлий Сергеевич

Студеными струями воды усталось смывалась с их тел вместе с последними признаками цивилизованности и вскоре, почувствовав себя блудными детьми природы, они принялись играть и резвиться так, словно в душах их не было ни страха, ни стыда, ни тяжкого бремени прожитого.

Они не боялись вымочить крылья, так как зарание договорились, что, добравшись до леса, устроят себе большой привал в первом попавшемся дупле, к которому можно будет влезть по веткам. Для того, чтобы способность летать вернулась, достаточно будет нескольких часов. А уж до места привала можно добраться и пешком.

Плескаясь и любуясь алмазной игрой капель на солнце, Наан то и дело прикасалась

к мокрой горячей коже Лабастьера и чувствовала от этого пьянящее возбуждение. Но когда он, по-видимому, испытывавший то же самое, попытался овладеть ею, она выскользнула из его объятий, шепнув: «Не сейчас…» И он не настаивал. Эта ситуация принесла Наан неожиданное наслаждение, ведь она впервые повела себя с Лабастьером так, словно он был обыкновенным влюбленным в нее самцом, и он ответил ей тем же.

(В какой-то степени, хотя, конечно же, с большой натяжкой, их даже можно было назвать ровесниками: телесное воплощение императора, ставшее теперь самостоятельным, вышло на свет из куколки всего лишь на год раньше Наан.)

И вот, часть одежды обмотав вокруг бедер, а остальное свернув в узлы, они, посвежевшие, но все еще ощутимо нуждающиеся в отдыхе, выбрались на берег. Сжимая в руках бластеры и вибрируя крыльями, чтобы те обсохли побыстрее, босые и притихшие, вошли они в тенистые кущи.

Величавые гладкоствольные деревья с широко раскинувшимися в поднебесье кронами обступили их неотвратимо и безмолвно, словно укоряя за что-то своим извечным молчанием. Кое-где буро-зеленая кора вековых великанов была покрыта бесформенными наростами и мхом. Ни крики птиц, ни шелест ветра не нарушали тишь. Даже крупные муравьи, проползая вверх и вниз по стволам, казалось, ставят свои лапки на кору дерева с особой осторожностью и торжественностью.

Наан, оглядевшись, не заметила вокруг ни одного молодого деревца, и ей пришло в голову, что лес этот, однажды родившись, вечен, что он сродни императору и уж точно имеет божественное происхождение.

Лабастьер отнесся к окружающему с несколько меньшим благоговением, возможно потому, что его трехсотлетняя память еще хранила впечатления начала его жизни, точнее, жизни первого воплощения Внука Бога. Он не вертел головой и не ахал, как это делала Наан, а лишь внимательно вглядывался в заросли, подыскивая подходящее для отдыха отверстие в стволе. Но стволы были ровными и цельными.

– Похоже, отдыхать придется прямо на земле, – сообщил он.

– Это слишком опасно. Пока мы еще в состоянии двигаться, лучше уж тогда идти, – отозвалась Наан. – В лесу немало неожиданностей. Если мы остановимся тут, обязательно придется бодрствовать поочередно, и это займет уйму времени. Когда-нибудь лес изменится, и мы найдем убежище.

– Откуда такая увереннность?

– Целое племя ураний жило в этом лесу в дуплах.

– Лес велик. До того участка, где они обитали – еще почти месяц лету. Это во-первых. А во-вторых, дупла, в которых жили урании – искусственного происхождения. Из поколения в поколение они, по традиции, делали глубокие надрезы в стволах молодых деревьев. Когда те вырастали, на месте надрезов появлялись дупла, служившие жилищами потомкам тех, кто позаботился об этом. Но в принципе, – кивнул он, – ты права. Лучше все-таки идти и искать. Если, конечно, ты еще не выбилась из сил….

Покосившись на него, Наан чуть заметно улыбнулась. Он ведь не хуже нее знает, что она и крепче, и выносливее его. Порой он ведет себя даже не как ее сверстник, а как бабочка значительно моложе ее.

К закату крылья обсохли

настолько, что путники смогли лететь. И, несмотря на сомнения Лабастьера, вскоре они все-таки действительно выбрались на поляну совсем иного характера. Новый пейзаж был несколько веселей за счет обилия лиан, вьюнов с крупными желтыми и белыми цветами и засчет снующих вокруг последних удивительных миниатюрных пташек с непомерно длинными клювами. Но прежде всего картина кардинально изменилась от того, что тут росла совсем другая порода деревьев – кустистая и разлапистая, с уродливыми корневищами, высоко высовывающимися из почвы, и с корой, испещренной глубокими вертикальными трещинами.

Легкая прохлада опустилась на землю, и путники вновь облачились в свои костюмы. То Лабастьер, то Наан облетали очередное «подозрительное» дерево, проверяя, не спряталось ли в его листве подходящее для ночлега дупло. И найти такое удалось. Но уже ночью. Однако пользоваться при этом ночным зрением не пришлось: налитый презрением к маленьким крылатым существам драконий глаз луны был сегодня таким ярким и огромным, что в лесу было светло почти как днем.

Отверстие было глубоким, но узким. Две бабочки, вытянувшись на дне во весь рост, только-только помещались в нем, хотя прижиматься друг к другу и не приходилось. Сперва Наан думала, что уснет моментально, как только появится возможность прилечь. Но, проворочавшись минут двадцать на охапке наспех набросанных листьев, она принялась стягивать с себя одежду: ей стало казаться, что складки блузы врезаются ей в кожу, что материя стала влажной и липкой…

Ее примеру последовал и Лабастьер. А спустя еще немного времени они, сами поражаясь своей ненасытности, принялись ласкать друг друга так страстно, словно не мечтали об отдыхе всю неделю, а минувший день провели не в изнурительных перелетах, а в неге и в томительном ожидании любви…

У Наан не было привычки спать в объятиях самца. В середине ночи она проснулась, чувствуя, что ей душно и неудобно. Стараясь не разбудить Лабастьера, она высвободилась и села.

Это их и спасло.

Внезапно Наан поняла, что вход в дупло чем-то плотно закрыт, так как свет луны не пробивается внутрь. Оттого, по-видимому, ей и стало душно. Сфокусировав свое не слишком натренированное ночное зрение, она оцепенела. Заслонив собой проем, на нее, не мигая, смотрела уродливая чашуйчатая морда. Она была столь велика, что не могла пролезть в дупло целиком, и упералась в его верхний край надбровными дугами.

Не отрывая своего взгляда от гипнотических глаз, Наан осторожно потянулась к изголовью за плазмобоем, но чудище опередило ее. С легким шелестом из безгубой пасти выскользнул тонкий и длинный раздвоенный язык и, молниеносно обвившись вокруг запястья Наан, потянул ее к себе. Наан с визгом уцепилась свободной рукой за шевелюру Лабастьера.

Несмотря на неожиданную боль, тот, проснувшись, сумел сориентироваться на удивление быстро. Наан не отпускала его волос, и голова его была неестественно перекошена и прижата подбородком к груди. Но он сразу протянул руку туда, где лежало оружие и ухватил то, что попалось.

К несчастью, это был не бластер, а старинное махаонское пружинное ружье. Чтобы привести его в боевую готовность, следовало минут пять заводить пружину, вращая выдвижную рукоятку. Такой возможности у Лабастьера не было. Дотянуться до бластера он теперь уже не мог, так как чудовище, слегка отпрянув, подтащило Наан к самому краю проема, а та в свою очередь, не переставая визжать, стянула со своего места и Лабастьера.