Цыганская невеста
Шрифт:
— Но новое убийство идентично тому, первому, а Мигель Вистас в тюрьме. Это не может быть он.
Сальвадор что-то обдумывал. Затем тяжело вздохнул.
— Были еще подозреваемые? — спросил Сарате. — Кто-то, кого нет в отчетах, кого исключили на ранних этапах расследования?
— Мы разговаривали со многими людьми. Я подозревал брата девушки.
— Какого брата? У нее не было братьев, Сальвадор.
— Брат. Певец.
— Братьев не было. Это были две сестры.
— Я знаю! — воскликнул Сальвадор.
Он вдруг разозлился и теперь не хотел смотреть на ученика. Отвернувшись, он обратил лицо к окну, и стали видны морщины на его шее и обвисшая мешком кожа под подбородком. Сантос сильно постарел с тех пор, как
— Мы ищем сутулого человека. С сорок пятым размером ноги.
— Человек с горбом, да. Я помню, был один.
— Кто?
— Жил-был Горбун на горбатом мосту, монетку нашел он в горбатом лесу… А вот имени его я не помню…
Он задумался, словно ища это имя в памяти. Но мысли его уже спутались, догадался Сарате. И погладил его по руке, собравшись уходить.
— Прощай, Сальвадор. Береги себя.
Он поцеловал его в лоб и направился к двери, стараясь не шуметь, словно боялся разбудить старика. Уже открывая дверь, он услышал голос Сальвадора.
— Вы ищете не горбуна.
Сарате повернулся. Сальвадор смотрел на него налитыми кровью глазами.
— Не заблуждайся, сынок. Вы ищете дьявола.
Глава 29
— Se vuoi andare, ti capisco. Se mi lasci ti tradisco, si… Ma se dormo sul tuo petto, di amarti io non smetto, no… [10]
10
Если захочешь уйти, я пойму. Если бросишь меня, я изменю тебе, да… Но пока я сплю на твоей груди, любить тебя не перестану, нет… (итал.) — начало песни Ancora, ancora, ancora («Еще, еще, еще») из репертуара Мины.
Ancora, ancora, ancora — эта песня была одной из любимых у Элены Бланко, но ее она почему-то до сих пор не пела. Может быть, из-за слов: я молю, еще твоего тела, еще твоих рук… Элена на такие мольбы давно не отвечала, потому и не стала бы молить сама.
Она сидела в баре Cheer's два часа, и ей уже принесли несколько бокалов граппы. Граппа почему-то не ударяла в голову; выпей она вполовину меньше виски, и все бы закончилось объятиями с унитазом, но граппа ощущалась только наутро, а иногда помогала уснуть. За два часа она четыре раза спела: Acqua e sale, Ma che ci faccio qui, Se mi ami davvero и напоследок Ancora, ancora, ancora. Послушала лучших в баре исполнителей — Адриано, мастера арий, Нати, безупречно выводившую баскские композиции Mocedades, и Перико, певшего даже лучше Фрэнка Синатры, с которым все его сравнивали. Но больше всего аплодисментов досталось ей, она сегодня пела с большим чувством.
— Хоакин, я ухожу. Запиши все, что я тебе должна.
Перед тем как выйти, она увидела у стойки Сарате.
— Что ты здесь делаешь?
— Пришел тебя послушать.
Ей не нравилось, решительно не нравилось, когда кто-то влезал в ее жизнь без приглашения. А приглашение, сделанное однажды, вовсе не будет действительным всегда.
— Ну, я уже закончила петь, можешь валить, Сарате, свободен.
— Я подумал, что мы могли бы выпить.
— А потом пойти ко мне домой трахаться…
— Была и такая мысль.
Сарате попытался отшутиться, не уловив тона инспектора — жесткого, а не игривого. Надо быть более чутким, угадывать, что думает другой, что стоит за словами собеседника. Пока он этому не научится, ему не стать хорошим полицейским.
— Мой ответ — нет. Если я когда-нибудь захочу, чтобы ты пришел ко мне, я позвоню тебе и прямо скажу об этом. Пока.
—
Похоже, его оправдание ее оскорбило. Элена на несколько мгновений потеряла самообладание.
— Что ты знаешь о моем сыне? Кто тебе сказал?
Она почти кричала, впившись взглядом в его лицо. Казалось, она вот-вот его ударит.
— Прости, я ничего не знаю, просто видел у тебя шрам от кесарева, и…
— Никогда не спрашивай о нем. Мой сын — это только мое дело и касается только меня. Не смей больше говорить о моем сыне…
Оставшись один, Сарате долго смотрел ей вслед, а потом попросил еще бутылку «Мау». Через некоторое время, вполне достаточное для того, чтобы Элена добралась до дома, он вышел из бара и направился к Пласа-Майор. Было еще не поздно, и по площади прогуливались туристы, в основном иностранцы, но оживления, царившего на соседней Пуэрта-дель-Соль, здесь не было и в помине. Как будто к площади потеряли интерес, как только инквизиция перестала сжигать на ней еретиков и евреев, если, конечно, такое тут и в самом деле происходило — в этот час она походила на опустевший к ночи овощной рынок.
Стоя в самом центре, он смотрел на балкон квартиры инспектора. Он не собирался расспрашивать ее о сыне, он просто думал, что проведет несколько дней в ее доме, думал о ней и, возможно, о своем отце.
Он приходил сегодня к ней домой и, не застав, пошел наудачу в караоке, он искал ее, хотел рассказать о Сальвадоре Сантосе, о том, что Сантос был великим полицейским, хотел попросить ее, чтобы в отделе с уважением отнеслись к его наставнику, хотел выяснить, что удалось узнать, анализируя то, как Сальвадор расследовал убийство Лары. Чтобы она увидела Сантоса таким, каким его видит он сам — полицейским, который мог ошибаться, но всегда был честен и работал только для того, чтобы город стал немного лучше. Но теперь он понял, что они с инспектором вовсе не так близки, как он возомнил, когда делил с ней постель. Интуитивно он догадывался об истоках ее холодности: надо выяснить, почему она так отреагировала на упоминание о сыне. Интересно, можно ли узнать что-нибудь в полицейских архивах. И насколько это будет разумно или опасно.
Вернувшись домой, Элена вышла на балкон и достала из камеры карту памяти, чтобы заменить свежей. Затем открыла компьютер, загрузила фотографии с системы наблюдения на площади и стала просматривать. Их было несколько тысяч, как и каждый день, когда она возвращалась домой. Ни одна не привлекла ее внимания, она стерла их, и карта снова стала чистой. Люди входили и выходили через арку, но лица, которое она искала, не было. Иногда она думала, что это бессмысленно, что это лицо никогда не появится, а если и появится, она не узнает его. Она вот-вот сорвется, это случалось с ней не раз за эти годы; однажды она даже в сердцах разбила камеру, и на следующий день пришлось устанавливать новую. Почему она никак не может с этим справиться, как сама советует людям, которым сообщает о смерти их близких?
— Черт, зачем он притащился ко мне в бар?
Уже несколько вечеров подряд она пила граппу и забывала поужинать. Она заставила себя положить замороженную лазанью в микроволновку и включила телевизор — надо было перестать думать, забить мозг дурацкой передачей, в которой какие-то люди рассуждают о любви, на самом деле мало что в ней понимая. И она решила, что не выпьет сейчас больше ни капли, как бы ей ни хотелось; потому что, если продолжать столько пить, недолго сойти с ума.
Завтра она встретится с Мигелем Вистасом. Будет ли это встреча с исчадием ада? Увидит ли она того злодея, каким он показался судьям, полицейским, присяжным? Опыт научил ее, что недостаточно посмотреть в глаза человеку, чтобы понять, виновен ли он; нужно собрать много доказательств, неопровержимо подтверждающих его вину.