Д. Л. Браденбергер Национал-Большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956)
Шрифт:
К первоначальному советскому Олимпу Сталина было впоследствии добавлено лишь несколько новых героев. Тем не менее, проведенная им 7 ноября параллель между «нашими великими предками» и исключительно русскими героями подстегнула руссоцентричную, этатистскую агитацию [462] . Высокопоставленный партийный историк Ем. Ярославский незамедлительно опубликовал в «Правде» статью явно националистического толка. Объявив большевиков «законными наследниками великого и славного прошлого русского народа», он провел аналогию между ведущей ролью партии в государстве и положением русских «во главе других народов». Стоит ли говорить, что вклад других национальностей в жизнь общества полностью поблек на фоне линейной связи между русским народом и большевизмом; этот же тезис существенно смазывал разницу между Российской империей и советским социалистическим союзом [463] . Через несколько недель главный идеолог ЦК А. С. Щербаков выступил с похожим заявлением о мобилизации всех сил на оборону страны: «… Русский народ – первый среди равных в семье народов СССР — выносит на себе основную тяжесть борьбы с немецкими оккупантами» [464] . Как писал один западный советолог, если между новым советским патриотизмом и старым русским национализмом и существовали незначительные различия, то во время войны они очень быстро оказались забыты. Не обращая особого внимания на то, что говорили о патриотизме Маркс и Ленин, советские идеологи призывали акцентировать дореволюционное военное превосходство — что означало превосходство русских, о других национальностях не могло быть и речи [465] . К началу лета 1942 года кампания по прославлению боевых традиций набрала немыслимые обороты. В печати Ем. Ярославский и руководитель Агитпропа Г. Ф. Александров постоянно подчеркивали важность народных героев и военной истории — в стимулировании патриотических чувств. В передовице осеннего номера «Правды» объявлялось о том, что подобные вдохновляющие истории — «боевое, могучее оружие, выкованное и отточенное в прошлом для великих битв настоящего и будущего» [466] . Приблизительно в то же время были учреждены новые военные награды, названные в честь Суворова, Невского и Кутузова. Их символическая ценность увеличивалась одновременно с выходящими в прессе статьями, в которых описывались деяния
462
Призывы к русскоязычным издательствам реабилитировать нерусских героев по большей части игнорировались. Практически без внимания остались и горькие жалобы коммунистической партии Белоруссии, в 1944 году осудившей В.И. Пичета за то, что тот в своей работе «Героическое прошлое белорусского народа» преуменьшил или вообще не придал значения заслугам различных белорусских героев. См.: Tillett. The Great Friendship. P. 65; M. Морозов и В. Слуцкая. Брошюры местных издательств о героическом прошлом нашего народа и героях Великой Отечественной войны//Пропагандист. 1942. № 17. С. 46-48; РГАСПИ 17/125/224/65. Единственным дореволюционным нерусским героем, удостоившимся всесоюзного значения, стал Богдан Хмельницкий, вокруг которого в 1943 году была развернута пропагандистская кампания в связи с продвижением Красной Армии на территорию Украины. См.: К. Гуслистый. Великий сын украинского народа Богдан Хмельницкий//Спутник агитатора. 1943. № 22 С. 40-42.
463
Е. Ярославский. Большевики - продолжатели лучших патриотических традиций русского народа // Правда. 1941. 27 декабря. С. 3.
464
Доклад тов. А. С. Щербакова 21 января 1942 года//Большевик. 1942. № 2. С. 10.
465
Tillett. The Great Friendship. P. 61. Немецкие источники сочли эту динамику довольно важной и доложили о ней верховному нацистскому командованию в конце 1941 года: «Советская пропаганда использует преимущественно национал-патриотические лозунги». См.: ЦХИДК 500/1/775/41-42, опубл. в: Москва военная. С. 211. Необходимо заметить, что немецкие дипломатические круги придерживались подобных оценок по крайней мере с 1939 года; еще тогда в отчете министерства иностранных дел говорилось: «Интеграция большевизма и русской национальной истории, выраженная через восхваление великих представителей русского народа и его подвигов (Полтавская битва, Петр Первый, битва на Чудском озере и Александр Невский), изменила интернациональный характер большевизма». См.: Оглашению подлежит: СССР — Германия, 1939-1941. М., 1991. С. 30.
466
Е. Ярославский. О ближайших задачах исторической науки в СССР//Исторический журнал. 1942. № 6. С. 17-24; Ярославский. За боевую, доходчивую, правдивую агитацию//Правда. 1942. 10 июля. С. 2; Г. Александров. Отечественная война советского народа и задачи общественных наук//Большевик. 1942. № 9. С. 35-47; Александров. О решающих условиях победы над врагом // Правда. 1942. 13 июля. С. 4; Боевые традиции советских воинов//Правда. 1942. 17 сентября. С. 1.
467
Вдобавок к статьям и передовицам о знаках отличия см.: Александр Невский// Правда. 1942. 30 июля. С. 3; Михаил Кутузов// Правда. 1942. 31 июля. С. 3; Александр Суворов // Правда. 1942. 2 августа. С. 3. Во время войны портреты Суворова и Кутузова украшали спартанскую обстановку кремлевского кабинета Сталина, наряду с портретами Маркса, Энгельса и Ленина. См.: В. Малышев. Пройдет десяток лет, и эти встречи не восстановишь уже в памяти//Источник. 1997. № 5. С. 121; Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления. Т. 1. М., 1974. С. 343; Сто сорок бесед с Молотовым. С. 292.
Ретроспективно нарастание пропагандистского курса националистической ориентации бросается в глаза, тем не менее, важно учитывать нюансы развития ситуации. Один из исследователей резонно предупреждает, что руссоцентризм был всего лишь «деталью» общей картины; другие важные аспекты пропаганды военного времени концентрировались вокруг военных столкновений, отдельных героических подвигов, самоотверженности в тылу, сил союзников; злодеяний, совершенных немецкими войсками; и несостоятельности нацистской идеологии [468] . Еще важнее не спешить и с выводом о том, что из-за нарождающегося курса более ранние требования разработать материал о нерусских боевых традициях ушли на второй план. Нерусские темы время от времени появлялись в центральной печати (а в ежедневных республиканских газетах гораздо чаще), более того руководство постоянно требовало увеличить производство пропагандистских материалов, касающихся нерусских народов. Критикуя издательства союзных республик за «почти полное отсутствие книг о национальных героях», авторы статьи 1942 года в журнале «Пропагандист» отмечали, что у этих народов «существует горячее желание больше знать о героизме своих предков, об участии своих сынов в отечественных освободительных войнах» [469] . Другими словами, растущий руссоцентризм в первые годы войны должен рассматриваться скорее как тенденция, а не как четко намеченная руководящая линия.
468
Tillett. The Great Friendship. P. 65; также Brooks . Thank You, Comrade Stalin. Chap. 7.
469
Морозов и Слуцкая. Брошюры местных издательств о героическом прошлом. С. 46-48; М. И. Калинин. Единая боевая семья//Спутник агитатора. 1943. № 15-16. С. 7-10. Авторы обоих статей искусно сокращают свой рассказ о кампаниях, посвященных героизму нерусских народов. Отмечая, что прославление нерусских героев должно сосредоточиться на тех, кто боролся против иностранных захватчиков, журнал «Пропагандист» неявно предупреждает против реабилитации местных бунтарей. Калинин пошел дальше и разъяснил, что нерусские герои будут введены в действие как некое подспорье для всесоюзной кампании по прославлению «примеров наших великих предков». Александра Невского, Петра I Суворова и Кутузова должны были воспринимать героями все граждане СССР, в то время как нерусских исторических деятелей следовало прославлять на местном уровне, в пределах соответствующих национальных сообществ.
Почему же в таком случае военную агитацию бросало из стороны в сторону: от русской националистической риторики к интересу к нерусским военным традициям? Отчасти ответ кроется в непоследовательности руководства и возобновлении поисков полезного прошлого идеологическими кругами. Однако тот факт, что придворные историки зачастую играли роль идеологов, дает возможность проследить эволюцию официальной линии военного времени посредством анализа дебатов в исторической науке — именно этому и будет посвящена большая часть главы.
После пламенных статей 1942 года Ярославского и Александрова об истории и патриотизме историки чаще и чаще обращались к российскому имперскому прошлому за вдохновляющими образами и аналогиями. Многие поняли, что упоминаемые в ноябрьской речи Сталина и в ежедневных выпусках партийной прессы имена из царской эпохи (даже если они не имели никакого отношения к революционным движениям или марксистской теории) теперь реабилитированы. Непрофессиональные историки поставляли статьи о царских генералах, например, о Ермолове и Скобелеве, в «Исторический журнал» и утверждали, что век бунтовщиков — Пугачева, Разина и Шамиля, — прославление которых уже и до войны было довольно вялым, давно прошел. В конечном итоге, как утверждал X. Г. Аджемян, историография, содержащая непатриотические и антирусские моменты, должна быть вытеснена новым акцентом на великодержавные традиции, — подозрительное предложение вполне в духе царского времени [470] .
470
РГАСПИ 17/125/224/4-5, 106об; также 88/1/1049/47-50, /7/125/225/15-85.
Авторитетные историки также восприняли перемены в качестве указания на новый официальный курс. А. В. Ефимов и А. И. Яковлев, видные специалисты по новой истории, в 1942 году начали набор ученых для подготовки историографического издания, которое должно было четко сформулировать более патриотический «национальный» курс. Если верить слухам, они даже подумывали о реабилитации трудов П. Н. Милюкова, В. О. Ключевского и других дореволюционных историков, не придерживавшихся марксистских взглядов [471] . Биография А. М. Горчакова, написанная С. К. Бушуевым, была номинирована на Сталинскую премию; в ней популяризировался деятель, известный как своим участием в подавлении народных восстаний в Польше и Венгрии в XIX в., так и патриотическими чувствами по отношению к России и резко антигерманскими настроениями. Позже Бушуев призовет к уходу от «национального нигилизма» 1930 годов (его определение); это, очевидно, требовало на практике переоценки таких одиозных фигур, как Аракчеев, Катков и Победоносцев, а также славянофильсгва в целом. Бушуев ратовал за пересмотр и представление в более положительном свете, с учетом текущих событий, существующей историографии по имперской внешней политике — в особенное га, материалов, касающихся Александра I и Николая I, «жандарма Европы» [472] . Польские восстания в XVIII-XIХ вв., в свою очередь, необходимо было оценивать с большой осторожностью, ввиду геополитической «нежизнеспособности» современного польского государства [473] . Бушуев был настроен довольно воинственно; его коллега Яковлев выступил с еще более радикальных позиций, о чем свидетельствуют его замечания, сделанные во время обсуждения школьной программы по истории в 1944 году:
471
Идея такого сборника статей была впервые предложена С К. Бушуевым в апреле 1942 года. См.: РГАСПИ 89/3/10/8. Интерес Ефимова «пересмотру дореволюционной историографии закончился для него конфликтом с более осторожными коллегами, стоило ему выступить с критикой статьи Панкратовой в конце сентября 1942 года: она, якобы, неверно истолковала достижения дореволюционных историков. Как сообщается, на совещании в Институте истории он заявил, что единый фронт с зарубежными буржуазными державами и «старой буржуазией и даже церковниками» нуждается в более уважительном отношении к дореволюционной истории и историографии. Придя в негодования от идей Ефимова и других бывших студентов Ключевского, которые «гордятся открыто своей принадлежностью к этой школе», Панкратова быстро написала слабо замаскированный донос в Агитпроп в попытке навсегда усмирить своего соперника. Видимо, в Агитпропе также не существовало единого мнения по этому вопросу, поэтому решения вынесено не было. Вероятно, Ярославский поддерживал Панкратову и выступал против Александрова. Ее статья была в конечном итоге опубликована в авторитетном сборнике см.: Двадцать пять лет исторических наук в СССР. М., 1942. С. 3-40. См.: РГАСПИ 17/125/224/11-11 об, 2-3. Любопытно, что в качестве причины своего неприятия дореволюционной историографии Панкратова называла ее неспособность пробудить настоящие патриотические чувства на массовом уровне в 1914-1917 годы; см.: 89/3/10/6.
472
Ссылаясь на статью Сталина, опубликованную в начале 1941 года, Бушуев утверждал: поскольку все европейские державы были реакционными в XIX в., нельзя осуждать исключительно Российскую империю. См.: И. Сталин. О статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма» // Большевик. 1941-№ 9. С. 3-4; Статья Сталина появилась не сразу, изначально эти мысли были высказаны в его письме коллегам по Политбюро от 19 июля 1934 года. См.: РГАСПИ 77/1/906/42-43; Латышев. Как Сталин Энгельса свергал. С. 4; и прим. 30.
473
РГАСПИ 17/125/224/3-4, 106.
«Мне представляется необходимым выдвинуть на первый план мотив русского национализма. Мы очень уважаем народности, вошедшие в наш Союз, относимся к ним любовно. Но русскую историю делал русский народ. И, мне кажется, что всякий учебник о России должен быть построен на этом лейтмотиве — что существенно с этой точки зрения для успехов русского народа, для его развития, для понимания перенесенных им страданий и для характеристики его общего пути…. Этот мотив национального развития, который так блистательно проходит через курс истории Соловьева, Ключевского, должен быть передан всякому составителю учебника. Совмещать ее этим интерес к 100 народностям, которые вошли в наше государство, мне кажется неправильным…. Известная общая идея: мы, русские, хотим истории русского народа, истории русских учреждений, в русских условиях. И радоваться, что киргизы вырезали русских в свое время, или, что Шамиль боками сумел противостоять Николаю I, мне кажется, неудобно в учебнике» [474] .
474
РГАСПИ 88/1049/9; также 5-5об. Е.В. Тарле соглашался, саркастически замечая, что, несмотря, на отважные действия Шамиля, «он был головой примитивной теократии, и так ли плохо, что в настоящее время там царит не Шамиль, а Сталинская конституция?» (7об).
Будучи очевидным результатом довоенного национал-большевизма, игнорирование Бушуевым и Яковлевым классового анализа и этики «дружбы народов» было тем не менее беспрецедентным.
Но и придерживавшиеся не столь ярко выраженных националистических взглядов историки подняли этатизм 1930 годов на новую высоту. Это направление представляли П. П. Смирнов и Е. В. Тарле; оба они были склонны рассматривать территориальную экспансию при старом режиме с большой долей прагматизма. Признавая, что прежняя критика царского колониализма советскими историками отчасти была обусловлена задачей поддержки приоритетов советского государства в 1920-е — 1930-е годы, Смирнов утверждал, что у нынешней войны собственные историографические нужды. Он заявил, что наступило время признать достижения тех, кто сделал Россию сверхдержавой, способной оказать сопротивление Гитлеру [475] . Тарле пошел еще дальше: в серии лекций в Москве, Ленинграде и Саратове он предложил «пересмотреть» смысл написанных в 1934 году Сталиным, Ждановым и Кировым «Замечаний», где они заклеймили царскую Россию как «жандарма Европы» и «тюрьму народов» [476] . Критика царской внешней и колониальной политики долгое время оставалась оплотом советской историографии. Однако теперь Тарле утверждал, что «жандармский тезис» требовал уточнений и цитировал в свою поддержку недавнюю статью Сталина в журнале «Большевик». По формулировке Сталина, поскольку все европейские державы в XIX в. были реакционными, Российскую империю не следует считать как-то по-особому контрреволюционной. Соответственно, если царская внешняя политика больше не считалась чем-то выделяющейся или вопиющей по сравнению с политикой европейских соседей, историки должны были прекратить называть империю Романовых единственным «жандармом Европы» [477] . Тарле, хотя и не отвергал парадигму «тюрьмы народов» так же безапелляционно, как и тезис о «жандарме», соглашался со Смирновым в том, что территориальная экспансия в царское время значительно увеличила способность СССР защитить все свое население от немецкой угрозы. Тезис Тарле о роли территориального расширения России был одобрен, невзирая на то, что он противоречил порицанию колониализма царской эпохи, с давних по проповедуемому властями [478] . Хотя ни Смирнов, ни Тарле не были столь прямолинейны, чтобы заявить, что «цель оправдывает средства», их попытки рассмотреть колониальное прошлое Российской империи в широком контексте заметно отдалились от догматов на которых зиждилась советская историография уже большее двух десятилетий.
475
РГАСПИ 17/125/224/71об – 72.
476
Являясь свидетельствами неопределенности официальной линии в середине 1930 годов, партийные постановления, например «Замечания» Сталина, Жданова и Кирова 1934 года, и заключение жюри конкурса на лучший учебник по курсу истории Союза ССР 1937 года сочетали традиционные марксистко-ленинские вопросы с новыми этатистскими приоритетами. Что касается колониальной политики, в обоих документах необходимо было выразить позицию по поводу угнетения старым режимом нерусских народов (так называемая «тюрьма народов») так, чтобы 1917 года мог восприниматься в качестве освободительного как в классовом, так этническом отношении. Если говорить о внешней политике в царское время, «Замечания» 1934 года осуждающе именовали имперскую Россию «жандармом Европы» за ее жесткость к радикализму Польши и Венгрии в XIX в. О «Замечаниях» 1934 года см.: прим. 21 к гл. 3; Постановление жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник для 3 и 4 классов средней школы по истории СССР//Правда. 1937. 22 августа. С. 2. «Замечания», так никогда и не отмененные, весьма затруднили национальную политику после возникновения в 1937 году руссоцентричного курса. См.: Peter Blitstein. Stalin's Nations: Soviet Nationality Policy between Planning and Primordialism, 1936-1953//Ph. D. Diss., University of California . Berkeley, 1999. Особ, chaps. 1-2.
477
Интерпретация статьи Сталина 1941 года, данная Тарле и Бушуевым, несколько неубедительна, так как Сталин, отмечая реакционность всех главных европейских государств, подтверждал первоначальный тезис «Замечаний», согласно которому царские представители вели борьбу против европейских революционных движений в XIX в. Более традиционное толкование сталинского тезиса представлено в: История дипломатии. Т. 1. М., 1941. С. 299-300. См.: прим. 25.
478
Восстановить тезис Тарле представляется непростой задачей из-за того, что он был впоследствии подробно, но чрезвычайно субъективно изложен самим Тарле и Панкратовой. См.: РГАСПИ 88/1/1049/16-25; 17/125/225/134-168; 17/125/224/72об –73, 104об-105об.
В то время как Яковлев, Бушуев и Тарле развивали национал-большевистские тенденции официальной линии, наметившиеся после 1937 года, многие другие, пребывая в нерешительности, по-прежнему оставались на довоенных историографических позициях. Таких ученых несколько затруднительно отнести к настоящим «интернационалистам», поскольку и их работы по большей части отстаивают русские претензии на этническое превосходство [479] , однако эти идеологически умеренные выказывали упрямое нежелание полностью распрощаться с классовым анализом [480] . Что важно, многие из них также участвовали в разработке историографии нерусских народов. Первой крупной работой, появившейся в военное время, стала «История Казахской ССР с древних времен — до наших дней» под редакцией А. М. Панкратовой (1943 год) [481] . «По нашему мнению, — писал в своих воспоминаниях коллега Панкратовой Н. М. Дружинин, — нужно было освещать героическое прошлое не только русского, но и казахского народа, среди которого мы жили и с которым мы дружно работали» [482] .
479
См. например: Панкратова. Преподавание истории в условиях Великой Отечественной войны. С. 4-8; М. Нечкина. Историческая традиция русского военного героизма. М., 1942. С. 198; РГАСПИ 89/3/10/12об,
480
Например у С. В. Бахрушина историографический проект Ефимова 1942 года не вызывал однозначной поддержки. Несколько позже И. И. Минц и А. Л. Сидоров раскритиковали предложения Тарле пересмотреть «Замечания» 1934 года и распрощаться с классовым анализом. См.: РГАСПИ 17/125/224/67об, 70-72об.
481
История Казахской ССР с древнейших времен до наших дней/Под ред. М. Абдыкалыкова и А. Панкратовой. Алма-Ата, 1943. М. Абдыкалыков был начальником идеологического управления коммунистической партии Казахстана.
482
Дружинин. Воспоминания. С. 66. Что касается, изложения других точек зрения на действия нерусских народов см.: Serhy Yekelchyk. Stalin’s Empire of Memory: Russian-Ukrainian Relations in the Soviet Historical Imagination. Toronto , 2004. P. 33-52; George Liber. Alexander Dovzhenko: A Life in Soviet Film. London , 2002. Chap. 8; Blitstein. Stalin's Nations, Chap.1.
Будучи спорным проектом с самого начала, «История Казахской ССР» в конечном итоге определила судьбу целого жанра военной пропаганды, касающейся нерусской истории. В написании книги участвовали тридцать три ученых (работа велась в Алма-Ате): часть из них имела всесоюзную известность, другие были признаны на уровне республики. По мнению редколлегии, их работа была обобщением опыта русско-казахского взаимодействия в борьбе против царизма. Появившись в ответ на призыв журнала «Пропагандист» в 1942 году развивать описание нерусских боевых традиций, этот труд, помимо всего прочего, представлял собой новое толкование истории Центральной Азии. В частности, авторы отрицали применимость тезиса о так называемом «меньшем зле» к колонизации Казахстана в царское время, противопоставляя на сильственный характер военных завоеваний в Азии более «прогрессивной» ассимиляции Украины и Грузии [483] . По словам Панкратовой, столь принципиальная позиция была обусловлена тем что, изображая «царских колонизаторов, как носителей прогресса и свободы», невозможно «объяснить Великую Октябрьскую революцию, как освободительницу народов нашей страны» [484] . Значительная часть негативно характеризующего царскую колониальную политику произведения была отдана под рассмотрение множества восстаний против имперского правления.
483
Согласно теории, впервые выдвинутой Ждановым в 1936 году, чтобы оправдать вхождение Грузии и Украины в состав Российской империи, географически нежизнеспособные государства предпочитали «меньшее зло», которое сулила им интеграция в Российскую империю, вариантам оказаться под польским или оттоманским владычеством, из-за общих религиозных верований. Впоследствии эта теория получила дальнейшее развитие для оправдания «меньшего зла» присоединения Центральной Азии к территории России ввиду относительной экономической отсталости других государств. См.: прим. 28 к гл. 3.
484
Не отрицая ленинского тезиса о «прогрессивности» колониализма, поскольку он расширил территорию, объединенную под ветхим капиталистическим балдахином Российской империи, Панкратова упрямо наставила, что настоящее европейское просвещение в Казахстан принесла Октябрьская революции 1917 года. См.: РГАСПИ 17/125/224/9-21об, 26-35.
«История Казахской ССР», являясь скорее серьезным научным трудом, чем вдохновляющей пропагандой, была после выхода в свет в 1943 году номинирована на Сталинскую премию, по всей вероятности потому, что оказалась первым после 1937 года крупным исследованием, посвященным нерусской республике. А. И. Яковлев, которому поручили написать рецензию на книгу для Комитета по Сталинским премиям, дал в целом благоприятную оценку. Тем не менее, он возражал против анализа, не проводившего четкого различия между царской колониальной политикой и набегами кокандцев и хивинцев. Утверждая, что имперское расширение носило оборонительный, законный и, следовательно, ярко выражено «прогрессивный» характер, он также ставил под сомнение особую роль казахского сопротивления царской власти, которую столь упорно подчеркивали авторы. В целом, писал он в заключении, книге не хватает благожелательности не только по отношению к политике Российского имперского государства, но и по отношению к самому русскому народу [485] .
485
РГАСПИ 17/124/224/24об; 88/1/1049/51-52.