Да будет воля твоя
Шрифт:
— Блуд то все и от лукавого. Забудь! — сурово оборвал митрополит.
— Может, кого из бояр покликать, послушать, куда они клонить почнут?
Филарет ответил, уже взявшись за ручку двери:
— Повременим.
— Не забывай нас, владыка, проведывай. Словом согревай.
— Прости, брат, но не мирской я человек, Всевышнему служу. Коли же улучу какой часец, явлюсь непременно. — Вздохнул: — Хоть и много лет в постриге яз, а как побываю у тебя, в доме романовском, тепло домашнее сердце отогревает, душу бередит. Истину говорю, брат. Плакать хочется. В посте и молитвах забываюсь.
Со смертью Скопина-Шуйского Делагарди заявил: свеи ряду исполнили, от Москвы тушинского вора отогнали, а посему покидают Россию.
Узнав о том, Василий Шуйский разорался:
— Ах, разбойники, разве о том послы московские речь с королем вели? Да они ли угрозу от Москвы отвели? Разве и того мало, что рыцари казну российскую опустошили да землицы добрый кус отхватили? И как распроклятый Карл не подавился? А рыцари и в бою-то как след не стояли, а уже в обратную навострились. Забыли, что за грамоту король подписал? И быть рыцарям свейским с московскими воинами до моего на то указа.
Позвал Василий брата Дмитрия:
— Отправляйся к Якобу, объяви: свеи с тобой, Дмитрий, на Жигмунда пойдут, и за то будет им царская милость.
Нутром Шуйский чуял, злой рок навис над ним, но с какого края, не возьмет в толк. Тушинцев нет, самозванец в Калуге отсиживается; Жигмунд за Смоленск зацепился; в Александровской слободе московские полки. Так отчего тревожно на душе, гнетут страхи? Душа-вещун нашептывает: темные силы рядом, берегись, Василий.
Царская подозрительность и озлобленность пугали даже близких Шуйскому бояр. Не осталось это незамеченным Гермогеном. В одну из пятниц, после Думы, когда бояре покинули Грановитую палату, патриарх спросил Василия:
— Какая печаль гложет, государь? Вижу терзания твои.
— Святейший владыка, ты — врачеватель души моей, — неведомые силы волнуют меня, и нет мне от них покоя.
— Отринь злобствования, государь, и тепло согреет твое сердце. Возлюби народ свой исстрадавшийся, гонимый ненастной годиной, народ, врученный тебе Отцом нашим — Создателем.
— Но почто у них нелюбовь ко мне? Они смерти моей жаждут!
— Не распаляй себя, государь! — рассердился Гермоген. — Гордыней обуян ты, смирись!
— Но разве ты, святейший патриарх, запамятовал, как чернь пинала и бранила тебя?
— Христос Спаситель учил прощать обиды даже врагам нашим.
— Ох, сколько же явных и тайных недругов вокруг меня!
— Если не возлюби их, то прости, государь, и может, кто из врагов в друга обратится.
— Дай-то Бог. Но как преломить себя? Вразуми!
— Сказывал, смири гордыню.
— Нет уж! — выкрикнул Шуйский. — Пусть они склонятся перед государем!
Насупил брови Гермоген, ничего не сказал более. Опираясь на посох, пошел к выходу.
Дворовый человек Прокопия Ляпунова Никишка упал хозяину в ноги, повинился и как перехватили его люди князя Шуйского, в подполье держали и как под угрозой смерти обязал его князь Шуйский Дмитрий Иванович рассказать о поездке в Александровскую слободу с письмом Прокопия к князю Михаиле Васильевичу, а что в том письме, Никишка не знал, сколько Шуйский ни допытывался.
Не утаил Никишка, как принудил его князь Дмитрий доносить ему все, что Ляпуновы замышляют.
Позвал Прокопий брата. Никишка все слово в слово повторил. Выслушали братья, выпроводили Никишку.
— Слыхал? — спросил Прокопий Захара. — Мы Шуйским поперек горла. Забыли, как спасли их от Болотникова.
— Аль царь Василий ценит верную службу? Разве защитил он нас от боярского разора? Эвон, всех наших крестьян свезли.
И принялись братья сообща думать: ждать ли грозы царской либо чего иное предпринять?
Первым Захар высказался:
— Брат мой старший, опала не на меня, на тебя ляжет, ибо Никишка твой человек. Посему мыслю, надобно тебе в Рязань подаваться, там наша опора — дворяне рязанские и арзамасские. Их на Шуйского поднимать, а я той порой в Москве верных людей соберу. Пробьет час, доберемся до Василия Шуйского.
— Жалею, что не склонили Скопина-Шуйского на царство. Кого-то ныне склонять? Ну, повременим, помыслим.
— Только не Голицына. Он нас, дворян, миловать не станет.
— Не будем время терять, седни к вечеру соберусь и с утра тронусь из Москвы.
Скоро вся Москва знала: Прокопий Ляпунов из города отъехал, а с ним десятка полтора дворян рязанских. Дмитрий Шуйский послал на подворье Ляпунова дюжих челядинцев приволочь к ответу Никишку. Те воротились с ответом: сбежал Никишка.
В тот же день Шуйский возьми да и скажи Василию:
— К допросу бы, государь, Прокопку, ан пожалели. Сказывают, в деревню метнулся, а я соображаю, чует кошка, чье мясо съела. Вот только где всплывет?
Василий прихварывал, шмыгал носом, лоб вытирал.
— Ох, Дмитрий, пожалел бы ты меня, хворого. Волнения мои усугубляешь, в расстройство вводишь. Не в деревню — в Рязань Прокопка отъехал, так он в том волен.
— Дай-то Бог, не отыскался бы в Калуге. Им, Ляпуновым, с ворьем не впервой знаться.
Василий трубно высморкался, смахнул набежавшие на глаза слезинки.
— У какого там самозванца, — отмахнулся царь, — не таков Прокопий дурак, чтоб искать спасения у самозванца, когда тот в бессилии. Сказываю, в Рязани он. Спугнул ты его, Дмитрий. Видать, не утаил тот холоп, какого ты в том разе перехватил, обсказал Прокопию. Следи за Захаром, с кем он на Москве водится. А ты, Дмитрий, готовься: поведешь воинство на Жигмунда.
В конце марта — начале апреля отряды земской рати продвинулись к Литовской Украине. Князь Хованский встал у Белой, а в Можайск вступил авангард главной московской армии под командованием Данилы Мезецкого и Александра Голицына. Ожидали прибытия главных сил с воеводой Скопиным-Шуйским, но с его неожиданной смертью пришло и известие, что государь назначил главным воеводой Дмитрия Ивановича Шуйского.