Да исправится молитва моя
Шрифт:
Конвоиры ходили вдоль рядов и били прикладами женщин, не успевших выровняться. Самойловой достался болезненный удар прикладом в бок от старшего конвоира. Она скрючилась от боли и зло выкрикнула:
— Звери! Палачи проклятые!
— Ах ты, контра недобитая. Ты на кого свое хайло раззявила?
К нему подскочили другие охранники, выволокли Самойлову из строя и стали избивать.
— Дайте я ее пристрелю за попытку к бегству, — суетился вокруг них один из конвоиров, передергивая затвор винтовки.
— Не надо, — урезонил его старший конвоир, — у меня эта сука на карантине сама повесится.
Когда партия прибыла в карантинные бараки и, пройдя
— Мне теперь кирдык. Сама виновата, уж мне ли не знать, что эти цепные псы так болезненно самолюбивы. Печень у меня больная, а эта гадина прямо по ней прикладом. Ну да ладно, что ни получилось, а скулить поздно. Вы мне сейчас, девчонки, отходную отпойте. Жила не по-христиански, хотя бы помереть по-божески.
— Как это живьем хоронить, — укоризненно покачала головой Акулина, — вон чего придумали.
— Считайте, что я покойница, — усмехнулась недобро Самойлова, — просто захотелось молитву послушать. И чтобы непременно пропеть. Как вы, сможете?
— Мы вам что-нибудь другое споем, — предложила Анна, — сейчас пост Великий идет, мы из постовой службы.
Анна запела партию сопрано, а Акулина стала вторить ей альтом:
— «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою, воздеяние руку моею, жертва вечерняя».
Пока они пели, прекратились ругань и свары уголовниц. Барак притих.
Самойлова сидела со странной улыбкой на лице, и слезы непрерывно струились из глаз бывшего члена террористической организации эсеров. Она не плакала на допросах в лубянских подвалах. Не плакала, когда ей сообщили о расстреле мужа. А сейчас она плакала и не замечала этого. Когда девушки закончили петь прокимен, она обняла их и поцеловала каждую.
— Мне понравились слова о том, что молитва должна исправиться. Мы молились не тем богам, вот наступила расплата.
Анна не стала поправлять Самойлову, которая неправильно поняла славянский глагол «да исправится». На самом деле он означал не исправление, а то, что молитва должна направиться к Богу. «Может быть, понятие бывшей эсерки намного глубже самого правильного перевода», — подумала Анна. На следующий день Самойлову куда-то увели, и больше ее девушки не видели.
Воспоминания Анны прервал военный патруль, проверяющий проездные документы. Пожилой хмурый военный долго рассматривал справки и направления НКВД в ссылку, а возвращая, вдруг глубоко вздохнул. Даже что-то наподобие дружеской улыбки промелькнуло на его лице.
— Ты, девонька, как прибудешь в Ташкент, не забудь отметиться в УНКВД, чтоб неприятностей у тебе не было. Ну, бывай, сердешная.
От этих добрых слов Анне стало тепло на душе, и мрачные воспоминания надолго оставили ее.
Глава 14. Почему так, Господи?
Прибыв в Ташкент, Анна сходила в управление НКВД и зарегистрировалась. Затем отправилась на поиски православного храма. Расспросы привели на русское кладбище, где находилась старинная часовня «Всех скорбящих радость». Анна долго молилась перед образом Божией Матери. Вечером, на богослужение, в часовню набилось много народа. Вокруг часовни тоже стояло много людей и молилось. Как узнала потом Анна, часовня была единственным действующим православным храмом, а в Ташкенте было много ссыльных и особенно духовенства. «Ну вот, — подумала с облегчением Анна, — здесь можно жить и молиться. Если б была рядом Акулина... Господи, Ты забрал у меня родную сестру, чтобы спасти мою душу, но для чего Ты, Господи, отнял у меня сестру духовную?»
Анна
— До утра не дотянет.
Но Анна дотянула. А через два дня жар стал униматься, но она все еще была слаба. На ее возвращение с того света пришла подивиться и начальница санитарной службы Соловецкого лагеря Фельдман, она поговорила с Анной и, узнав, что та работала не один год медсестрой, предложила ей остаться при лазарете. Это равнялось чуду. Если б Анна не заболела, а потом не была оставлена работать при лазарете, вряд ли бы выжила на каторжной работе кирпичного завода. На «кирпичики», как ласково называли глиняный ад, посылали почти всех вновь прибывших. Акулину уже через два месяца ежедневной двенадцатичасовой работы на кирпичном заводе трудно было узнать. Она осунулась и сгорбилась, как старуха. На впалых щеках уже были неразличимы ее оспенные рябины. Голос потух, и в редкие часы, когда они были с Анной вместе, Акулина молчала, перебирая дрожащими руками свои полуистлевшие вязаные четки. Анна плакала, прижимая к подруге свое мокрое лицо.
— Акулинушка, милая, что с тобой сделали?
Акулина пробовала улыбнуться на причитания подруги, но улыбка скорее походила на гримасу. Словно она морщилась от чего-то неприятного. На острове началась эпидемия сыпного тифа. Акулина угодила в тифозный барак одна из первых. Они встретились днем возле лазарета. Анна обрадовалась:
— Акулинушка, милая, тебя освободили от «кирпичиков»?
— Бог меня освободил от них, — на этот раз улыбка у Акулины получилась.
Она молча задрала рукава, показывая сыпь на руках. Анна заметила тифозную сыпь и на шее подруги и зарыдала в голос. Она отвела Акулину в тифозный барак, и сама осталась там ухаживать за умирающими. Каждый день из барака выносили к общей могиле по десять-пятнадцать трупов, но их места тут же занимали вновь прибывшие. Удивительно, но саму Анну тиф так и не коснулся, словно она была заговорена. Работы у санитарок было много, но каждую улученную минуту Анна старалась проводить возле Акулины. Та лежала все время молча, а перед тем, как впасть в окончательное беспамятство, заговорила:
— Аня, давай с тобой прощаться.
Акулина впервые назвала Анну на «ты». Раньше, сколько Анна ни уговаривала обращаться к ней на «ты» как к близкой подруге, Акулина не соглашалась. Теперь это обращение на «ты» скорее ужаснуло, чем обрадовало. Анна вдруг отчетливо осознала, что говорит с Акулиной в последний раз и чуда, на которое она продолжала надеяться, не произойдет. Все внутри нее протестовало против такого исхода.
— Ты поправишься, Акулина, ты обязательно поправишься. Ты должна верить в это.
— Погодь, Аня. Не иди супротив воли Божией. Коли время пришло умирать... Мне же легче. Я тебе вот чего хотела сказать. Грешница я. Великая грешница. Монахиней не хотела быть никогда. Да и сейчас не хочу. Я хотела детишек иметь. Все думала, нашелся бы хоть какой муженек. Пусть что ни на есть неприглядненький. Это ничто... нарожала бы я много детишек, и все они возле меня. Мал-мала меньше. Такие хорошенькие. Такие слав...
Последние слова Акулина произносила, прикрыв глаза, словно в бреду, и замолчала на полуслове. Анна потрясла безжизненное тело подруги, а затем, приподняв ее за плечи, крепко обхватила руками, прижала к себе и стала раскачиваться из стороны в сторону, порывисто восклицая в такт своему раскачиванию: