Да простятся ошибки копииста. Роман

Поле Грегуар

Но, в сущности, что мне было делать? Они — мои друзья, и, как ни крути, единственные. Кроме них у меня на свете никого нет.

Взбунтоваться, вывести их на чистую воду? Зачем, если я потеряю все, абсолютно все? То, что они делали, хоть и мне в убыток, стало якорем спасения всей моей жизни, не так ли? То, чем они воспользовались, принесло мне, тем не менее, все, что я нажил, верно? Они поживились за мой счет, но разве сам я не поживился, да еще как? И не смешно ли фальсификатору обижаться на обман? Как говорится, вор у вора…

Нет,

я поступлю неблагодарно и, главное, глупо, если не смирюсь с тем, что моей лжи потворствует другая ложь. Общество принимало мои подделки, покупатели, музеи и публика наслаждались ими без задней мысли, и я считал, что это прекрасно. Если мой Клаус, мой Де Гру доставляют людям не меньше удовольствия, чем подлинники, что же люди теряют, в чем ущерб? Все в выигрыше, все до одного. Так не следует ли и мне, в свою очередь, принимать как должное ложь Макса, Эмиля, Жанны, и без задней мысли пользоваться тем, что выигрываю я? В чем проблема?

Не надо путать жизнь со сказкой. Невинность и чистота помыслов — только грани, моменты непростого процесса, мимолетные и преходящие состояния в постоянно меняющейся системе, как и все остальное, ни больше ни меньше. Правда — это лишь одна из точек зрения или случайность.

Меня всегда изумляло, что к картине, приписываемой Иерониму Босху, в одночасье теряют интерес, который она прежде возбуждала, если вдруг обнаружится, к всеобщему, в сущности идиотскому, разочарованию, что она написана более поздним подражателем. Если картина нравилась до сих пор, с какой стати так круто менять мнение?

И наоборот: почему картина неизвестного художника в том или ином музее, случись какому-нибудь доке-эксперту обнаружить, что она, хоть и не подписана, принадлежит кисти Ван Дейка, сразу становится знаменита на весь мир, переезжает в другой зал, выставляется на самых почетных местах и всегда окружена восторженной публикой?

Та же история с драгоценными камнями: если бывают искусственные бриллианты, совершенно неотличимые от настоящих, почему же дама так возмущена, узнав от ювелира, что камень в ее кольце фальшивый, почему перестает носить его на пальце? Разве кольцо не так красиво, как прежде? Разве камень утратил блеск и великолепие?

Подлинник, фальшивка — это все коммерческие ухищрения, выдумки торгашей, чтобы набить цену, ложь барышников, доводы лицемеров. Так создается превосходство одних над другими, объясняются исключения, раздувается любовь и разжигается ненависть. Так строится счастье одних на несчастье других. Это лишь повод отрицать равенство, мешать братству, подрывать мир и оправдывать войны.

18

Когда я это понял, то разом освободился от всех моих тревог и комплексов.

Меня больше не мучила зажатость наедине с Жанной. Я легко переносил молчание и недомолвки с нею, с Максом. Я больше не видел в этом лицемерия — просто такой уж была наша дружба.

Настоящее время стало вдруг бесконечно огромным, и я теперь

не видел разницы между удовольствиями: китайские пирожки Жанны, “Вальс-минутка” Шопена, игра света на моих банках с кистями, аромат жасмина в чашке с чаем, крик чайки над уснувшим городом, цвет и прозрачность сотерна, звон хрусталя, мое перевернутое отражение на хромированном кране, игра теней на потолке, вызванная светом автомобильных фар, прорывающимся сквозь шторы, кошачья ласка гребня у корней волос с утра.

Я больше никуда не спешил. И не помнил ни о чем плохом.

Из газеты я узнал, что моя мать умерла вслед за отцом, и в то утро, когда ее, в свой черед, отпевали в церкви Святого Креста, преспокойно остался в постели с Жанной.

Я преодолел страх и мог теперь закончить портрет Жанны. Но меня одолела лень. Хотелось отдохнуть, понежиться на солнышке. И картина так и стояла в углу с белым овалом вместо лица, что нимало меня не тревожило. Я лгал Максу, измышляя причины отсрочки, а сам предавался праздности с Жанной.

Она даже добилась того, что я сделал ей предложение. И через три недели, без огласки и свидетелей, мы поженились в мэрии Остенде.

Мы не мелочились со счастьем, и счастье тоже не мелочилось с нами.

19

Но если не мелочится счастье, то несчастье не скупится тем более. Оно никого не пощадит.

Прямо в вечер нашей свадьбы, которую мы отпраздновали вдвоем в роскошном ресторане, в Генте, на набережной, поднялся ветер с порывами неожиданной силы; летела листва с деревьев, раскачивались, как скорлупки, лодки на канале, скрежетали провода.

На обратном пути поднялся такой ураган, что машину швыряло из стороны в сторону, и мы едва добрались. На улицах Остенде кружил песчаный вихрь, долетая до крыш домов. Песок, точно дождь, окружал ореолом зажженные уличные фонари.

Мне захотелось посмотреть на море с дамбы: я любил шторм. Жанна считала, что это опасно, но тут я впервые в жизни смог сказать ей, что долг жены — следовать за своим мужем. Зрелище было грандиозное. Полная луна краем касалась высоких волн, ревущая тьма моря кидалась на дамбу, окутывая ее белой пеной. Еще два-три безумца вроде нас, презрев запреты, вышли полюбоваться разгулом стихии, и мы махали друг другу издали в реве прибоя, точно героические жертвы кораблекрушения.

Мы вернулись домой, борясь с ветром, как утлый челн с бурным течением. В лифте Жанна высказала опасение, что ураган мог сорвать стеклянную крышу — страшно подумать, что тогда творится в мастерской. Я успокоил ее, но сам сознавал нависшую угрозу и вздохнул с огромным облегчением, когда увидел, открыв дверь, что все цело и невредимо. Буря рокотала оглушительно, и квартира отзывалась гулким эхом. Жанна сказала, что не сможет спать.

Я включил телевизор, но видно было плохо, а потом изображение и вовсе исчезло. Скорее всего, упала антенна на крыше. Радио тоже молчало.