Дача
Шрифт:
Мансур, устало охнув, опустился на одну из двух железных кроватей, стоявших под навесом; здесь, в тени навеса, он вдруг почувствовал, как утомил его переход под солнцем из Маштагов в Бильгя.
Мастер и мать уже влезли на крышу.
– Сперва положишь эти доски, - сердито объясняла мать, такая у нее была манера разговаривать с мастерами, - потом сверху толь, закрепишь его гвоздями, а потом уже покроешь цементом. Понял?
– Почему не понял, сестра? Что тут сложного, я не такие крыши делал.
– Не знаю, какие ты крыши делал раньше, но эту надо сделать хорошо.
– Сперва камень мелкий насыплю, потом уже раствор.
– - Правильно, - согласилась мать, - но смотри, не вздумай песок насыпать вместо камней. Я сама все проверю.
– Зачем песок?
– удивился он.
– Знаю я вас, - сказала мать и начала слезать с крыши.
Ни один мастер не выдерживал ее больше дня. Недели три назад Мансур, приехав к вечеру, увидел, как здоровенный Геокчаев, которого он сам привез из Маштагов, стоял за домом и, подняв руки к небу, просил: "Ай, аллах, избавь меня от этой женщины!"
– Ну, ладно, - сказал Мансур.
– Я, пожалуй, поеду.
– Куда?
– удивился отец; сквозь щель навеса на его лысый череп падал тонкий солнечный луч и отражался, как от хорошо полированной кости.
Они оба посмотрели в сторону дома. Мать подавала лезгину доски, а он, свесившись с крыши, подтягивал их наверх и складывал рядом с собой.
"Самая пора смыться", - подумал Мансур.
– Усейн-бала идет, - сообщил отец; при своей близорукости он был зорким человеком.
– Скандал будет.
– Почему?
– Молоток пропал.
Усейн-бала был сторожем всех окрестных дач.
– Салам-алейкум!
– крикнул он, дойдя до проволочной ограды.
Мать не ответила ему. Отец сделал вид, что не расслышал приветствия, и уткнулся опять в книгу.
– Алейкум-салам!
– крикнул в ответ Мансур.
Усейн-бала постоял у ограды и, не дождавшись приглашения, перелез через ограду. Дойдя до дома, он еще раз поздоровался. И отец вынужден был ответить ему. Мать молча продолжала подавать доски, она даже не взглянула на него.
– Садись, - Мансур подвинул ноги, чтобы Усейн-бала мог присесть на край кровати.
Отец, понимая, что вот-вот должен разразиться скандал, не отрывался от книги.
– Интересный сон я видел, - сказал ничего не подозревающий Усейн-бала, сплю я ночью дома один, и вдруг кто-то меня будит. Просыпаюсь, смотрю: Азраил (Азраил - ангел смерти). Трясет меня за плечо. "Вставай, говорит, хватит дрыхнуть, Усейн-бала, идем со мной, засиделся ты на этом свете". У меня душа в пятки ушла. Ну, думаю, все - пришел твой конец, Усейн-бала. Руки, ноги у меня отнялись, лежу, как труп. И вдруг, сам не знаю, откуда у меня сила взялась, как закричу: "Да здравствует Советская Армия!" Прямо Азраилу в лицо. Он как вскочит и - к двери, как пуля, вылетел, так торопился, что головой о притолоку ударился, сильный такой стук получился - дап!!! И я проснулся...
– ...И после этого он спокойно является сюда, рассаживается как ни в чем не бывало и всякие глупости болтает, - сказала мать отцу.
– Мама!
– укоризненно сказал Мансур.
– Хватит.
Но мать начала уже решительное наступление, перейдя на азербайджанский, она обвинила Усейн-балу в краже молотка и досок.
– А ну, поднимайся!
– вдруг закричала мать.
– Чтобы ноги твоей здесь не было, пока молоток и доски не вернешь!
– Напрасно ты меня обижаешь, Диляра-ханум, - сказал Усейн-бала, - я не брал твой молоток, пусть дети мои без куска хлеба останутся, если я знаю, кто его взял.
Это было похоже на правду. Даже мать поколебалась в справедливости своего обвинения, но дело было уже сделано, и, пока Усейн-бала, огорченный, покидал территорию дачи, она, как бы убеждая себя, приводила очень сомнительные доводы, подтверждающие нечестность сторожа.
История с Усейн-балой окончательно укрепила в Мансуре намерение уехать. Мать стала совершенно невозможной. Год дружила с этим человеком, распивала с ним чаи, делилась своими горестями, устраивала на работу его детей и теперь из-за одного несчастного молотка перечеркнула все.
– Мама, ты же надорвешься!
– вдруг крикнул Мансур, подбегая к матери.
Он почти оттолкнул ее и рывком, от которого кольнуло в пояснице, подал массивную доску мастеру.
– Я бы сама прекрасно справилась, - упрямо сказала мать и ухватилась за другую доску.
– Ты что, специально изводишь меня?
– спросил Мансур.
– Почему?
– удивилась мать.
– Что я делаю тебе?
Она смотрела на него своими упрямыми карими глазами, из глубины которых струилась ничем не обоснованная, какая-то патологическая убежденность в правильности и безнаказанности всего, что она делает.
Только огромное усилие над собой помогло Мансуру не выругаться, он ненавидел мать сейчас. Неторопливый человек от природы, Усейн-бала после возведенной на него напраслины совсем отяжелел и не успел уйти далеко. Увидев догоняющего его Мансура, он отбежал на несколько шагов от дороги.
– Клянусь моей жизнью, я не брал молоток, - поклялся он, боязливо выставив вперед руки.
Мансур успокоил его, как мог, и попросил прощения за мать.
Он твердо решил сейчас же, немедленно, уехать в город и больше не приезжать сюда. Он еще раз перебрал в уме все свои доводы: строительство дачи определенно свело мать с ума, иначе этот фанатизм, эту одержимость, с которой она занимается непосильной для себя работой, объяснить нельзя. Ведь она прекрасно знает, что никто - ни муж, ни сыновья - жить здесь с ней не будут, а с ее здоровьем одной ей здесь оставаться опасно, об этом ей твердят и врачи и все вокруг. И, несмотря на это, она строит, строит .и строит. Надрывается, влезла в долги, но продолжает упорно, демонстративно даже, строить этот проклятый дом, который в конце концов ее загубит.
И поэтому надо набраться твердости и поступить так же, как брат, - не участвовать в этой гибельной для нее затее. Хотя бы не участвовать!..
Отец продолжал читать. Мать сидела на песке и пыталась молотком раздробить на куски большой серый камень. Она была вся в пыли, на лице смоченная потом пыль превратилась в темно-серую жижицу с разводами.
Мансур вошел в дом. Мастер уже успел покрыть крышу досками. Кое-где он даже застелил толь, - в этих местах не было щелей. Мансур нашел среди вещей, сваленных в углу, у газовой плиты, свои старые брюки и завернул их в газету. В комнату заглянул отец.