Далекие часы
Шрифт:
— Он был эвакуирован?
Тео кивнул.
— С большим трудом. После этого он много недель провел в госпитале; нога его зажила хорошо, однако мои сестры считали, что он вернулся из больницы не таким, как прежде. Смеялся в тех же самых местах, но после паузы. Как будто читал строки сценария.
Неподалеку заплакал ребенок, и внимание Тео переключилось на дорожку вдоль реки; он слабо улыбнулся и пояснил:
— Мороженое уронил. Суббота в Патни — не суббота, если какой-нибудь несчастный малыш не лишится мороженого на этой дорожке.
Я подождала продолжения,
— И что же случилось? Как поступила ваша мать?
Не переставая наблюдать за дорожкой, он побарабанил пальцами по спинке скамейки и тихо проговорил:
— Том ушел в самоволку в разгар войны. У бобби были связаны руки. Но он был хорошим человеком и дал нам отсрочку из уважения к папе; дал матери двадцать четыре часа на то, чтобы найти Тома и отправить его на службу, пока все не стало официальным.
— Но она не смогла? Она не нашла его?
Старик покачал головой.
— Все равно что искать иголку в стоге сена. Мама и сестры были в ужасе. Они искали повсюду, но… — Он слабо пожал плечами. — Я не мог помочь. Меня не было рядом… я так себе этого и не простил. Я был на учениях на севере вместе со своим полком. Узнал, только когда получил мамино письмо. Но было уже поздно. Тома объявили в розыск.
— Мне так жаль.
— Он до сих пор в розыске.
Наши взгляды встретились, и я в смятении обнаружила, что его глаза блестят от слез. Он поправил толстые очки, поудобнее зацепил дужки за уши.
— Я проверяю это каждый год, поскольку когда-то прочитал, что некоторые типы находятся через десятки лет. Приходят на гауптвахту, поджав хвост, и за спиной у них — вереница ошибок. Отдаются на милость дежурного офицера. — Он поднял руку и позволил ей беспомощно упасть обратно на колени. — Я проверяю только из отчаяния. В глубине души я знаю, что Том не объявится ни на какой гауптвахте. — Тео заметил мое беспокойство, заглянул мне в глаза и добавил: — Чертовски бесчестная отставка.
Позади раздались голоса, я обернулась через плечо и увидела, как молодой мужчина помогает пожилой женщине пройти в сад. Женщина засмеялась его словам, и пара медленно направилась к розам.
Тео тоже их заметил и произнес тише:
— Том был человеком чести.
Каждая фраза давалась ему с трудом, и когда он сжал губы, сдерживая дрожь сильного чувства, я поняла, насколько он нуждается в том, чтобы я поверила в благородство его брата.
— Он никогда бы этого не сделал, никогда бы не сбежал подобным образом. Никогда. Я так и сказал военной полиции. Никто не стал меня слушать. Это разбило сердце моей матери. Стыд, тревога, неведение, что на самом деле с ним случилось. Не бродит ли он где-то по дорогам, потерянный и одинокий. Быть может, из-за несчастного случая он забыл, кто он такой и откуда родом…
Тео осекся и смущенно потер наморщенный лоб — и я поняла, что именно эти скорбные теории были отвергнуты в прошлом.
— Как бы то ни было, — продолжил он, — мама так и не сумела оправиться. Он был ее любимцем, хотя она этого не признавала. Да и не нужно было: он был всеобщим любимцем, наш Том.
Повисла пауза; я наблюдала, как два грача кружатся по небу. Прогулка привела любителей роз прямо к нам, и я подождала, пока они достигнут берега реки, прежде чем повернуться к Тео и спросить:
— Почему полицейские не стали слушать? Почему они были так уверены, что Том сбежал?
— Мы получили письмо. — На его челюсти дернулся мускул. — В начале сорок второго, через несколько месяцев после того, как Том пропал. Машинописное и очень короткое, в нем говорилось только, что он кого-то встретил и сбежал, чтобы жениться. Что он залег на дно, но позже напишет. Как только полицейские это увидели, их больше не интересовал ни Том, ни мы сами. Понятное дело, шла война. Времени искать парня, который предал свой народ, не было.
И пятьдесят лет спустя рана Тео была очень болезненной; я могла только воображать, что он чувствовал, когда она была свежей. Потерять дорогого человека и не суметь заручиться ничьей помощью в поисках! Однако в деревне Майлдерхерст я выяснила, что Томас Кэвилл так и не показался в замке, что он сбежал с другой женщиной. Может, лишь фамильная гордость и преданность поддерживают уверенность Тео в том, что побег брата — ложь?
— Вы не поверили письму?
— Ни на мгновение, — отрезал Тео. — Да, он встретил девушку и влюбился. Он сам мне признался в этом, писал о ней длинные письма… о том, как она прекрасна, как рядом с ней все в мире становится правильным, о том, что хочет на ней жениться. Но он не собирался бежать… ему не терпелось познакомить ее с семьей.
— Вы не видели ее?
Он покачал головой.
— Никто из нас ее не видел. Это было как-то связано с ее семьей. Все надо было хранить в секрете, пока они не узнают первыми. Мне показалось, что она из очень непростой семьи.
Мое сердце забилось быстрее, ведь история Тео столь замечательно дополняла мои собственные догадки.
— Вы не помните имени девушки?
— Брат не называл его.
Меня окатила волна разочарования.
— Он настаивал, что должен сначала познакомиться с ее семьей. Вы не представляете, как это мучило меня все долгие годы. Если бы мне было известно ее имя, я мог бы начать поиски. Что, если она тоже пропала; что, если несчастье случилось с ними обоими? Что, если у ее семьи есть информация, которая может помочь?
На кончике моего языка вертелось имя Юнипер, однако я промолчала. Что толку возрождать его надежды, когда у Блайтов нет никаких дополнительных сведений о местонахождении Томаса Кэвилла, когда они наравне с полицией убеждены, что он сбежал с другой женщиной?
— Письмо, — внезапно произнесла я. — Кто, по-вашему, послал его, если не Том? И зачем? Зачем кому-то другому посылать такое письмо?
— Не представляю, но только вот что: Том ни на ком не женился. Я обратился в Регистрационную службу. Записи о смерти я тоже проверил. До сих пор проверяю. Примерно раз в год, просто на всякий случай. Ничего. Никаких записей о нем после сорок первого. Как будто он растворился в воздухе.