Далекие Шатры
Шрифт:
Этим старикам любая близкая дружба между молодыми людьми казалась подозрительной, и они опасались худшего. Однако тщательное расследование не выявило ничего противоестественного в пороках двух молодых офицеров, – по крайней мере, в данном отношении они были безусловно нормальными, как засвидетельствовала, в частности, Лалун, самая обольстительная и дорогая куртизанка в городе. Не то чтобы они часто посещали подобные заведения – они интересовались другими вещами, а общение с Лалун и ей подобными было для них просто очередным жизненным опытом. Они вместе выезжали на конные прогулки, участвовали в скачках, играли в поло, стреляли куропаток на равнине и чикар в горах, плавали или ловили рыбу на реках и тратили гораздо больше денег, чем могли себе позволить, на покупку лошадей.
Они читали запоем – труды по военной истории, мемуары, поэзию, эссе, романы Де Квинси, Диккенса, Вальтера Скотта, Шекспира, Еврипида и Марлоу; «Историю упадка и разрушения Римской империи» Гиббона, «Человеческую комедию» Бальзака, «Происхождение человека» Дарвина; Тацита и Коран и всю индийскую литературу, какую только могли достать. Интересы у них были самыми разносторонними, и они из всего извлекали пользу. Уолли собирался получить звание лейтенанта, и Аш учил друга пушту и хиндустани и часами разговаривал с ним об Индии и индийском народе – не о Британской Индии военных городков и клубов или искусственном мире горных застав или конноспортивных праздников, а о другой Индии, являющей собой причудливую смесь роскоши и безвкусицы, порочности и благородства. О стране многочисленных богов, несметных сокровищ и страшного голода. Безобразной, как разлагающийся труп, и немыслимо прекрасной…
– Я по-прежнему считаю Индию своей родиной, – признался Аш, – хотя и узнал на опыте, что любовь к родной стране ничего не значит, пока тебя там держат за чужака, а меня все здесь держат за чужака, кроме Коды Дада и немногочисленных незнакомых людей, которые не знают моей истории. А для тех, кто ее знает, я, похоже, навсегда останусь сахибом. Однако в детстве я был – или считал себя – индусом почти семь лет, а это целая жизнь для ребенка. В то время ни мне, ни любому другому никогда не приходило в голову, что я чужак, а сейчас ни один индус из высшей касты не сядет со мной за стол, и многие выбросят свою пищу, если на нее упадет моя тень, и тщательно вымоются, если я хотя бы дотронусь до них. Даже самый низкородный разобьет тарелку или чашку, из которой я ел или пил, дабы никто больше не осквернился, используя «нечистую» посуду. С мусульманами, разумеется, дело обстоит иначе, но, когда мы разыскивали Дилазах-хана и я жил, сражался и думал, как один из них, вряд ли кто-нибудь из людей, знавших, кто я такой, по-настоящему забыл об этом. А поскольку мне никак не научиться считать себя сахибом или англичанином, надо полагать, я отношусь к числу людей, которых в министерстве иностранных дел называют лицами без гражданства.
– «Рай дураков, немногим незнакомый», – процитировал Уолли.
– Что это?
– Чистилище, согласно Мильтону.
– А… Да, возможно ты прав. Хотя сам я не назвал бы это раем.
– Может, у него есть свои преимущества, – предположил Уолли.
– Не исключено. Но должен признаться, я ни одного не вижу, – иронически сказал Аш.
Однажды, сидя в теплом лунном свете среди руин Таксилы (Пиндская бригада находилась на учениях), он заговорил о Сите. О ней он тоже никогда прежде ни с кем не разговаривал, даже с Зарином и Кодой Дадом, которые ее знали.
– Так что понимаешь, Уолли, – задумчиво заключил Аш, – что бы ни говорили люди, она была моей настоящей матерью. Другой матери я не знал, и мне даже как-то не верится, что она существовала, хотя я видел ее портрет, разумеется. Похоже, она была очень красивой женщиной, а мата-джи – Сита – не отличалась красотой. Но мне она всегда казалась прекрасной, и, я думаю, именно благодаря ей я считаю своей родиной эту страну, а не Англию. У англичан вообще не принято разговаривать о своих матерях. Это считается то ли слюнтяйством, то ли дурным тоном – не помню, чем именно.
– И тем и другим, вероятно, – сказал Уолли, а потом самодовольно добавил: – Но мне такое позволяется, конечно. Это одно из преимуществ, которые дает ирландское происхождение. От нас ожидают сантиментов, что здорово облегчает жизнь. По-видимому, твоя приемная мать была замечательной женщиной.
– Да. Лишь гораздо позже я понял, насколько замечательной. В детстве многое принимаешь как должное. Я в жизни не встречал человека смелее. Смелость высшей пробы, ибо Сита жила в вечном страхе. Теперь я это понимаю, но тогда не понимал. И она была такой худенькой… Такой маленькой, что я… – Он осекся и с минуту сидел молча, задумчиво глядя вдаль и вспоминая, как легко было одиннадцатилетнему мальчику поднять ее и отнести к реке…
Ночной ветер приносил запах дыма от лагерных костров и едва уловимый аромат сосен с близких предгорий, похожих в лунном свете на измятый бархат. Возможно, именно вид гор воскресил в памяти образ Ситы.
– Она часто рассказывала мне про одну горную долину, – медленно начал Аш. – Полагаю, про свои родные места, где она родилась. Она была горянкой, знаешь ли. Мы собирались однажды отправиться туда и жить там: построить дом, насадить фруктовые деревья и держать козу и осла. Хотелось бы знать, где находится эта долина.
– А она никогда не говорила тебе? – спросил Уолли.
– Возможно, сказала однажды. Но если и сказала, то я забыл. Однако мне кажется, это где-то в Пир-Панджале, хотя я всегда считал, что долина находится в горах под Дур-Хаймой. Ты ведь не слышал о Дур-Хайме, верно? Это самые высокие горы, которые можно увидеть из Гулкота: могучие горы, увенчанные заснеженными пиками. Я обращал к ним свои молитвы. Глупо, правда?
– Вовсе нет. Ты читал «Аврору Ли»? [21]
21
«Аврора Ли» – стихотворный роман Элизабет Браунинг.
Ты просто снимал обувь, вот и все. И здесь ты не одинок: миллионы людей наверняка испытывают такие же чувства, ведь на земле великое множество священных гор. И еще был Давид, разумеется: «Возвожу очи мои к горам…» [22]
Аш рассмеялся:
– Знаю. Забавно, что ты говоришь это. Я всегда думал о Дур-Хайме, когда мы пели этот псалом в церкви. – Он обратил лицо к предгорьям и вздымавшимся за ними далеким горам, черным на фоне звездного неба, и негромко процитировал: – «Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя». Знаешь, Уолли, когда я только-только прибыл в Англию и еще не освоился там, я все пытался определить, в какой стороне находятся Гималаи, чтобы обращаться к ним лицом во время молитвы, как Кода Дад и Зарин, которые всегда поворачивались в сторону Мекки. Помню, моя тетя пришла в совершенный ужас. Она сказала викарию, что я не только язычник, но еще и дьяволопоклонник.
22
Псалом 120.
– Ее можно понять, – снисходительно произнес Уолли. – Мне повезло больше. К счастью для меня, мои близкие так никогда и не узнали, что на протяжении многих лет я молился своему крестному отцу. Ну, ты понимаешь: «Бог Отец» для меня естественным образом трансформировался в «крестного отца» [23] . Тем более что мой старый крестный имел внушительные седые бакенбарды и золотую цепочку для часов и все его ужасно боялись. Признаюсь, я испытал сильнейшее потрясение, когда в конце концов обнаружил, что он вовсе не Бог и что я посылал свои прошения не по тому адресу. Все годы страстных молитв – коту под хвост. Это была катастрофа, честное слово.
23
God-the-Father – Бог Отец; godfather – крестный отец.