Далекий светлый терем (сборник)
Шрифт:
Из рядов воинов выдвинулся костлявый муж, хрупкий, сухой, с глубоко запавшими глазами.
– Ты патриот или нет? – спросил он меня.
– Конечно, патриот… Я патриот и потому должен вкатить свой камень.
Они подступили ближе, сгрудились вокруг. Лица у всех были изнуренные, жестокие, в глазах злость и отчаяние.
– Я уже был царем, я знаю: бессилен самый абсолютный тиран. Только невеждам кажется, что царь может улучшить мир. Если бы все так просто! – сказал я.
Вельможа сказал сердито:
– Ты прирожденный царь
Был миг, когда я засомневался, не пойти ли с ними, выбрав путь полегче… Вкатить камень на вершину горы много труднее, чем править страной. Сколько было царей до меня, сколько будет после меня? Впрочем, я знавал царей, которые оставляли троны, надевали рубище нищих и уходили в леса искать Истину.
Они ушли, и я тут же забыл о них, ибо привычка катить свою ношу в гору сразу же напомнила о себе.
Шли дни, века и тысячелетия, ибо мне все равно, так как моя работа вне времени, оценивается не затраченным временем… Только высотой, лишь высотой, а день или век прошел – неважно, главное – высота.
Как-то прибежал взъерошенный юноша в странной одежде.
– Сизиф! – закричал он еще издали. – Мы победили! Дарий разбит!
– Поздравляю, – ответил я безучастно, не повернув к нему головы. Мои руки и все тело так же безостановочно катили камень.
– Ты не рад? Сизиф, ты даже не спросил, что за сражение это было.
– Друг мой, – ответил я, не прерывая работы и не останавливаясь, – меня интересуют лишь те сражения, что происходят в моей душе…
– Сражения?
– А у тебя их нет?
– Нет, конечно!
– Тогда ты еще не человек.
– Сизиф!
– А победы признаю только те, что происходят внутри меня.
Однажды меня оглушили звуки музыки. Наискось по склону шли юноши и девушки, шесть человек.
Это шли организмы: красивые, простенькие, прозрачные, и я видел, как работают мышцы, сгибаются и разгибаются суставы, шагают ноги… Они смеялись и разговаривали, обращаясь к желудкам друг друга, так мне показалось, и музыка их тоже – с моей точки зрения – не поднималась выше…
Впервые меня охватил страх. Никогда вакханки и сатиры не падали так низко. Это уже не животные, это доживотные, жрущая и размножающаяся протоплазма, самый низкий плебс. Они взошли на склон горы налегке, без всякой ноши.
Они остановились в нескольких шагах, вытаращились на меня.
– Гляди, – сказал один изумленно, – камень катит в гору… Это в самом деле Сизиф?!.. Ну, тот самый, о котором нам в школе талдычили?
Другой запротестовал:
– Да быть такого не может!
Послышались голоса:
– Что он, дурак?
– Если и дурак, то не до такой же степени?
– Дебил?
– Все умники – дебилы!
Они подходили ближе, окружали. Дикая музыка, что обращалась не к мозгам и не к сердцу, а напрямую к животу, низу живота, оглушала, врезалась в уши, требовала слышать только ее.
– Идея! – вдруг взревел один. – Мы должны освободить Сизифа от его каторги! Дадим ему свободу! Именем… мать его… ну, как там ихнего… ага, Юпитера!
Они с гоготом ухватились за камень, намереваясь столкнуть его вниз. Вакханки уже вытаскивали из сумок вино в прозрачных сосудах. Меня охватил ужас: я наконец-то забрался настолько высоко…
Я уперся плечом в камень, сказал с болью, и голос мой, расколотый страданием, перешел в крик:
– Развлекаетесь… Наслаждаетесь… И не стыдно? Вы ж ничего не умеете. Это высшее счастье – катить в гору камень. Бывают дни, когда я вою от горя, что не выбрал камень побольше! Одна надежда, что гора останется крутой и высокой. Отнять у меня камень? – да он скатится и сам еще не раз, однако я подниму его на вершину!
Меня не слушали. Ухватились за камень с визгом и животными воплями. Я с силой отшвырнул одного, он отлетел в сторону. Я услышал удар, дерево вздрогнуло, к подножию упало безжизненное тело.
Тяжелая глыба шатнулась. Я в страхе и отчаянии бросился наперерез, напрягся, готовый всем телом, жизнью загородить дорогу! Камень качнулся и… передвинулся на шажок вверх.
Завтра будет новый день…
Они прыгнули в вагон на последней секунде. Сразу же зашипело, пневматические створки дверей с глухим стуком упруго ударились друг о друга, толпа в тамбуре качнулась, и электричка пошла, резво набирая скорость.
Тержовский сразу же стал проталкиваться в салон, и Алексеев, что так бы и остался покорно глотать дым из чужих ноздрей, послушно двинулся за энергичным другом.
– Сколько лет НТР? – продолжал Тержовский во весь голос спор, прерванный бегом по перрону, и совершенно не обращая внимания на окружающих. – Мы этот растехнический путь выбрали ну буквально только что! Если верить БСЭ, а тут врать вроде ей резону нет, то НТР началась лишь с середины нашего века! Нашего!.. Здесь свободно? Ничего, потеснимся. Садись, Саша.
Он плюхнулся на скамейку, Алексеев стесненно примостился на краешке – места почти не осталось. Напротив сидела, наклонившись вперед, очень древняя старуха, худая, иссохшая, с запавшими щеками и глазами, которые ввалились так глубоко, что Алексееву стало не по себе. Впрочем, глаза из темной глубины блестели живым огнем.
– Наукой и техникой начали заниматься раньше, – заметил Алексеев осторожно.
Он чувствовал большое неудобство. Все-таки захватили чужие места, желудок уже сжимается в предчувствии неприятностей.
– Верно, но не намного раньше, – отпарировал Тержовский бодро, – зато все предыдущие тысячелетия, а их уйма, во всю мощь разрабатывали магию, колдовство, алхимию… Что еще? Да, астрологию!
Алексеев отвел взгляд от лица старухи, сказал неохотно, тяготясь необходимостью поддерживать разговор на эту тему в переполненной электричке, где каждый смотрит и слушает: