Далекий светлый терем (сборник)
Шрифт:
Когда выскочил из подъезда, в сотне метров разворачивался троллейбус. К нему со всех ног бежали люди, ринулся было и он, но все происходило настолько по-вчерашнему, что он невольно сбавил шаг, обошел участок с размокшей глиной, к троллейбусу подошел не спеша в тот момент, когда водитель как раз вышел из диспетчерской.
Довольный, что не набрал грязи на подошвы, Алексеев не сразу обратил внимание на то, что в троллейбусе ехали те же пассажиры, что и вчера, и стояли точно так же, на тех же местах. Он удивился, но тут знакомо ощутил толчок в спину. Инстинктивно напряг мышцы, уперся коленом в сиденье, там в красивой позе замерла с книгой на коленях хорошенькая женщина. Сзади толкнули еще раз, но он движением плеч дал понять, что сейчас повернется и разберется с нахалом, и там затихли.
Проехав еще остановку, Алексеев скосил глаза и почти не удивился, узнав вчерашнего заморыша. Все мы механизмы, подумал он с горечью. Вращаемся, несчастные колесики. Вся наша жизнь состоит из одного дня, раздробленного на множество одинаковых отражений.
Когда он торопливо поднимался по лестнице к дверям института, сверху, откуда-то из окон, летел обрывок газеты… Алексеев остановился, уже предчувствуя, что последует. Листок попрыгал вниз по ступенькам, на асфальте его подхватило ветерком, закружило, он завис над урной, медленно опустился туда, но в последний момент тот же ветерок выдернул его, лихо взметнул высоко-высоко, листок пронесся вдоль троллейбусных проводов, уменьшился в размерах и пропал…
В отделе он скользнул за свой стол, торопливо развернул лист ватмана. Все корпели над бумагами, лишь Колхозников где-то шастал, но ему все как с гуся вода. Через три стола светилась на солнце золотистая головка Златы, искорки так и прыгают по волосам, с грохотом свалил груду папок Лявонищук – все, как вчера…
С шумом распахнулась дверь. В отдел, едва не задев притолоку головой, вошел Цвигун, за ним семенил Маркин. Цвигун, как всегда, свиреп и лют, черные брови грозно сошлись на переносице, но сам бледен, с нездоровой желтизной…
– У вас аспирина нет? – обратился он к Лявонищуку. – Вы вечно стонете… Голова трещит, прямо раскалывается. Анальгин не годится, а от тройчатки болит еще сильнее, а вот аспирин бы в самый раз…
Лявонищук растерянно развел руками:
– Нету… Знал бы, что у начальства голова болит, захватил бы.
– Знал бы, – передразнил Цвигун. – Если бы я знал, сам бы взял.
Он пошел дальше, Маркин с облегчением сел за свой стол. Алексеев замер, боясь шелохнуться. Вчера слышал этот диалог слово в слово! С теми же интонациями, жестами, мимикой…
Он растерянно посмотрел по сторонам. Маркин трудился, скреб лысину, поджимал губы, выпучивал глаза, все привычно за годы совместной работы, и Алексеев перевел взгляд дальше, но что-то заставило его оглянуться, какая-то неправильность… Костюм, стопка папок, яркий календарь… Календарь!
– Коля, – сказал Алексеев, волнуясь. – Сегодня 12 апреля!
Маркин поднял голову, оглянулся.
– Да? – переспросил он неуверенно.
– Срывай, срывай. Не жадничай!
Маркин нерешительно поднял руку, осторожно и с сожалением отодрал листок, но едва положил на стол, как подал голос Лявонищук:
– Сдурели? С утра было одиннадцатое. Ты чего, Алексеев, людей дуришь?
– Это вы сдурели, – сказал Алексеев со злостью, не понимая, откуда она берется, и почему так кипит, переливается через край. – Вчера было одиннадцатое, хорошо помню!
Он доказывал с такой бешеной настойчивостью, что они отступились, но Лявонищук все же переспросил у других инженеров, и те в один голос тоже подтвердили, что сегодня только одиннадцатое.
Алексеев затравленно забился в свой угол. Никто из них не помнит вчерашнего дня!
И вдруг с потрясенной ясностью понял, что знает все, что произойдет. В обед женщины поставят чайник, привычно поругают грузинский чай низшего сорта, и тут Клавдия вытащит из сумки две пачки цейлонского… Бабы ахнут, на радостные вопли заглянет восточный красавец из толкачей, извлечет из «дипломата» заготовленную шоколадку… В три сорок отпросится на учебу Вавайло, Сергеев выйдет покурить и сбежит, затем явится толстуха из соседнего отдела с кучей импорта для продажи… Что еще? К Маркину придет дочка за ключами, у Клавдии лопнет флакон с клеем…
Когда все стало осуществляться, Алексеев в страхе понял, что с миром что-то стряслось. День повторяется, это и есть вчерашний день, только он единственный живет в нем вторично, сохраняя память, а для остальных это день первый!
Долго ли это продлится? Впрочем, другие, наделенные полномочиями и умением, уже наверняка занимаются этим феноменом, а он должен просто жить. Жить и приспосабливаться к изменившимся условиям…
В среду он проснулся с мыслью, что сон приснился странный, но тут взгляд упал на часы: ровно восемь и… одиннадцатое число!
Он вскочил, редкие волосы встали дыбом. В страхе приготовил завтрак, и все время ощущал: кожей, чутьем, что это тот же самый день, тот же воздух, все то же самое, что было вчера и позавчера при пробуждении, присутствует и сейчас.
Газета в ящике снова за одиннадцатое, и точно в том же положении: подогнув последний листок и зависнув между узкими стенками. Третья газета за одно и то же число!
Троллейбус тот же, и он машинально пробрался по салону к бабище, которая должна была вдруг вскрикнуть, вслух вспомнить про ключи и поспешно выскочить на остановке.
Бабища выскочила, и он тут же опустился на свободное место, опередив другого хмыря, для которого прыжок толстухи оказался неожиданностью. Он ехал, испуганный донельзя и странно счастливый, что наперед знает будущие события. Колхозников опоздает, у Цвигуна головная боль, цейлонский чай Клавдии, толкач с шоколадкой, дочка Маркина, лопнувший флакон с клеем, толстуха с импортом…
И все же по нервам пробежал ток, когда увидел над головой Маркина красочный календарь, с которого Маркин еще вчера сорвал листок с 11 апреля. Теперь этот листок был на месте, цел-целехонек!