Далеко от неба
Шрифт:
Снова натужно застонала, словно от боли, входная дверь. Василий оглянулся. На пороге стояла мать.
– Пока живите у меня – места хватит. Можете здесь, можете с Олегом в летнике, там тоже не тесно. Оглядитесь, с людьми познакомитесь. Дом для вас мы к зиме сгоношим – не проблема. Можно по моему проекту, можно по вашему. Место сами выберете. Не желаете ждать – приобретем что-нибудь готовое. Сейчас многие рады отсюда в двадцать четыре часа без оглядки.
– От себя не убежишь, – неожиданно сказал Олег, отодвигая от себя стакан с вином.
Они сидели втроем в большой уютной гостиной. Наспех, по-мужски накрытый стол с грубоватой обильной едой, почти нетронутая бутылка вина.
– Не знаю, что ты имеешь в виду, но от себя бегать вообще не следует, – сказал Зарубин, не отводя глаз от опустившего голову отца Андрея. – Обстоятельства надо подчинять себе, а не убегать от них. Вы согласны, отец Андрей?
Андрей отозвался не сразу.
– Должен ответить, что обстоятельства зависят не столько от нас, сколько от воли Господа. Но очень важно, что от нас тоже. У человека всегда есть выбор. Только от него зависит, что он выберет, куда пойдет.
– Имеете в виду – к злу или к добру?
– Иногда думаем, что к добру, а получается – ко злу.
– А как не ошибиться? Как? – вдруг вздернулся Олег и даже встал со стула. – Я Богородицу, как Мать мира, Вселенной, с космической энергетикой хотел. Чтобы сразу ощущали, как войдут, как глаза поднимут. А вы говорите – неправильно.
– Это не я говорю. Она у тебя сверху вниз взирает, из космической дали, отрешенно. А у нее самое главное и великое – доброта. Безмерная доброта. И прощение. Она рядом должна быть, в глаза смотреть. Только тогда спасение разглядишь.
– Считаете прощение высшей добродетелью? – нахмурился Зарубин.
– Так заповедано.
– А вы, лично вы, могли бы простить того, кто на вашу мать руку поднял, дочку изнасиловал, вас жизни лишить собирается. Могли бы?
Повисло тяжелое молчание.
– Не знаю, – выдавил наконец из себя отец Андрей. – Наверное, не смогу. Но пытаться буду. Не простить, нет. Помочь.
– Помочь? Чем?
– Осуждением.
– Они человеческого суда не боятся, а на Божий суд им вовсе наплевать.
– Откуда нам знать…
– Да тут и знать нечего.
– Откуда нам знать, что мое осуждение или ваша месть не есть тот самый Божий суд?
Зарубин осекся. С интересом посмотрел на отца Андрея. Разлил по стаканам вино, не приглашая остальных, залпом опустошил свой стакан и лишь потом сказал:
– А вы, оказывается, не так просты, отец Андрей. Я уж было испугался – не приживетесь вы на здешней таежной неудоби. Тут без стержня первым ветерком в осадок сдует. Не привык еще наш народ к доброте, не привык. И в церковь они еще нескоро пойдут. Да и пойдут ли?
– Зачем же вы её тогда построили? Наняли бы на эти деньги других бандитов, чтобы они расправились с вашими обидчиками.
– Знаете про обидчиков? Не скрою – была такая мысль. Только я не для них строил, для себя… Для старух, для детишек, для вас. А с обидчиками я сам, своими руками. Чтобы осечки не вышло.
Разговор в гостиной, спрятавшись наверху за приоткрытой дверью, слушала Маша.
Прижимая к груди стеклянную банку с парным молоком, Аграфена Иннокентьевна пробиралась через огород к баньке, над трубой которой чуть курился теплый угасающий дымок, а небольшое оконце тускло светилось в сумерках позднего летнего вечера. Неожиданно из соседнего огорода её окликнул Бондарь. Делать ему на огороде в это позднее время было нечего, и Аграфена Иннокентьевна догадалась, что поджидал он её специально.
– Слышь, соседка, – со своей обычной нагловатой фамильярностью позвал он. – Я ваше положение в настоящий момент, конечно, понимаю. На немедленном сроке не настаиваю, но через недельку – будьте добры. Потребую освободить для личных целей. Племяшу семейную жизнь устраивать требуется. Так что поимей в виду и своего меньшого в известность поставь. Пускай шибко надолго не располагается.
– Ты об чем? – замерла Иннокентьевна.
– Тебя что, Виталька не проинформировал? – притворно удивился Бондарь. – Купил я вашу гнилушку.
– Когда? – еле выдохнула Иннокентьевна.
– Разговор, сама знаешь, давно был. Сегодня рассчитались.
У Аграфены Иннокентьевны враз ослабли ноги.
– Он что сделал-то? – тихо сказала она. – Он что у меня-то ничего не спросил? Василий тоже свою долю имеет. Ему где жить-то теперь?
– Ты, баба Груня, радуйся, что купили. Кому по нонешнему времени такая развалюха нужна? Сейчас вон какие хоромы ставят. Если бы не племяш, я бы за неё и штуки не дал. Одна выгода, что рядом. Смахнем её к хренам в два счета. Ваське тут все равно не жить. Хорошо, ежели сам уедет, пока добрые люди не помогли. Так и передай.
Иннокентьевна выпрямилась и сверкнула на Бондаря таким обжигающе-злым взглядом, что тот невольно попятился.
– Сам и передай, я его кликну сейчас.
– Успеется, – сказал Бондарь, отходя в глубь огорода.
– Что, в штаны наложил? И думать забудь! Я своего согласия не дам. А деньги тебе Виталька сегодня возвернет.
– А я не возьму! – отозвался Бондарь, уже едва видный в сумерках. – Назад такие дела не поворачивают.
– Повернешь. Ещё как повернешь! – закричала Иннокентьевна. – Не говори только, что сам покупать надумал. Знаю, какой змей тебе нашептал. А то ты для племяша копейку выделишь! Тебе хоть одна холера поверит, нет?
Прижимая одной рукой к груди банку с молоком, а другой вытирая слезы, Иннокентьевна добралась до баньки, поставила на порог предбанника молоко, сняла с плеча и повесила на гвоздь полотенце – прислушалась. В баньке было тихо, только догорающие в каменке угли потрескивали, да чуть слышно капала вода.
– Вась, а Вась… – позвала она и, не дождавшись ответа, сказала: – Я тут тебе молочка парного принесла… Полотенце еще одно – голову оботрешь. Долго-то не сиди, а то сердце зайдется…
Василий, согнувшись, сидел на полке, весь в крупных каплях пота. Он не отозвался на голос матери ни малейшим движением и, только услышав, что она уходит, еще ниже опустил голову.