Дальний поход
Шрифт:
– За ельником, атамане, осталась, – потупив глаза, пояснила Онисья. – Там, на опушке, цветы увидала, нарву, говорит, да наберу на болоте морошковой шелухи.
– За ельником, говорите… Ну, господь вам в помощь, девы.
– И тебе, атаман, не хворать.
Простившись с девушками, Иван зашагал к ельнику, не оглядываясь… а вот кое-кто из дев оглянулся – красавица Митаюки-нэ. Обернулась, проводила атамана долгим подозрительным взглядом…
– Ишь, ходит, распоряжается…
– Так он же вождь! – несмело откликнулась Тертятко. – Он же должен.
– Должен. – Митаюки
– Не вернулся. – Тертятко удивленно скосила глаза. – Ты ж знаешь.
– Знаю. А спросила – так просто. Ну, пошли.
Себе на уме была Митаюки и власть над мужем имела крепкую… как и Тертятко над своим Ухтымкою. Сами-то казаки – и Ухтымка, и Матвей Серьга – в простоте своей полагали, что сами по себе в пленниц сир-тя влюбились. Наивные! Коли б Митаюки не сварила приворотное зелье – так еще неизвестно, как бы обернулось все. Были бы живы пленницы? Остались бы в наложницах, которых всякий… Или сбежали б уже… явились бы в свой род опозоренные, никому не нужные… А так – уважаемые… почти уважаемые, замужние женщины. Особенно казаки Митаюки-нэ уважали, а многие – так даже и побаивались, в чем ничего удивительного не было: Митаюки еще в доме девичества в селении своем родовом Яхаивар считалась одной из лучших, подающих большие надежды колдуний. Митаюки – колдунья, а Тертятко-нэ – так…
Иван обнаружил жену на опушке, у ельника – что-то напевая, Настя увлеченно собирала цветы – крупные желтые одуванчики, розовый клевер, ромашки…
– Зачем они тебе? – подойдя ближе, тихо протянул атаман.
Девушка дернулась, обернулась:
– Ой! Ты как подобрался-то?
– Больше песни пой, – улыбнулся Иван. – Верней – громче. Так и колдун с неба на драконе своем прилетит – не заметишь.
– Уж колдуна-то замечу, – девушка весело засмеялась.
Именно так – девушка – молодой жене атамана едва исполнилось восемнадцать.
Егоров уселся в траву:
– Так цветы-то тебе зачем все-таки?
– Клевер с ромашками – засушу, пригодятся. А одуванчики… – Настя смущенно улыбнулась. – Больно уж они красивые, крупные… ровно солнышки. Вот у нас дома, помнится… Потому и сорвала, сейчас венок сплету. Подождешь? Или куда идти надумал?
– Надумал. Но подожду. А ты плети, плети, люба.
Рассмеявшись, Иван взъерошил ладонью волосы супруги, обнял, целя в губы… Руки его скользнули под короткую кухлянку Насти, нащупав теплую шелковистую кожу спины.
– Да подожди ты… Венок-то дай доплести…
А пальцы атамана уже бежали по девичьей спине, то поднимались выше – к лопаткам, то спускались к ягодицам, к ямочкам у копчика, залезая под узкие замшевые штаны, кои – на ненецкий манер – носили в остроге все женщины.
– Ой… Ой! Щекотно!
– А ложись-ка, мила, на травку…
Иван и сам сбросил уже с себя и кафтан, и рубаху, да, заголив юной супруге живот, начал целовать пупок… а потом добрался и до груди, накрывая губами коричневато-розовые твердеющие сосочки.
Стащив с Насти кухлянку и штаны, Иван опустился перед женой на колени и какое-то время стоял так, смотрел,
Юная женщина застонала, облизывая губы, в карих блестящих глазах ее запрыгали солнечно-золотистые искорки-чертики… Настя приняла мужа с такой страстью, какой почему-то давно уже не испытывала в избе, может быть, потому, что там все же было темновато, а вот здесь, на поляне… здесь как-то все было по-новому: синее бездонное небо над головой, пьянящий запах смолы, теплый, ласкающий разгоряченные тела ветер.
Дева почему-то совсем не стеснялась своей наготы, ну, может быть, чуть-чуть, самую капельку, хотя полагалось бы стесняться – так, строго подняв указательный палец, говаривал в недавно выстроенной – точнее, восстановленной из отбуксированных лодками от старого острога бревен – церкви священник, отец Амвросий. Церковь посвятили Святой Троице, так и новый острог назывался – Святой Троицы или просто – Троицкий. А отец Амвросий…
– Ой!!!
Оттягивая высший момент наслаждения, девушка старательно думала о чем-то постороннем: о священнике, об остроге, церкви… Помогало это мало – приятный жар, быстро распространяясь по всему телу, взорвался в лоне, да так, что Настена, застонав, изогнулась дугою, едва не расцарапав спину своего атамана.
А тот, испытав наслаждение, не переставал ласкать любимую женушку, только ласки стали куда более нежными, томными, словно бы терпкая волна страсти, накрыв супругов с головою, схлынула, уступив место штилю… чтоб вновь вернуться, ударив с новою силой! Так, чуть погодя, и случилось, только на этот раз этой волной была Настя. Именно она, едва переведя дух, накинулась на мужа с новою силой: обхватывая, сжимая бедрами, уселась сверху, ощущая спиной и талией крепкие ласковые руки, наклонилась, целуя Ивана в губы, сама заходясь в страсти, провела твердыми сосками по его груди, чувствуя, как пробежались по спине нежные пальцы мужа, а по всему телу заходили мурашки…
– Ой!!!
Мужские ладони сжали гибкий стан, бедра, и лоно вновь наполнилось жаром. Отпрянув, Настя застыла, продлевая пряный накал страсти, и, не выдержав, задергалась, застонала, закрыла глаза, отдаваясь томной любовной неге, лучше и слаще которой, наверное, не было ничего в этой жизни.
Бедный отец Амвросий…
– Ах…
Дергаясь и изгибаясь, словно быстроногая лань, девушка вновь прижалась к груди мужа… затем открыла глаза… и снова закрыла, ощущая, как волна удовольствия вновь накрывает ее… и супруга.
Они так и пропустили вернувшийся с дальнего похода струг – не заметили, проглядели, да ведь не до того и было, какой там струг, когда тут…
Струг увидали, уже подойдя к острогу.
– Вернулись, – выпуская из руки горячую ладошку супруги, атаман улыбнулся. – Надеюсь, не пустые.
– Да ну, – Настя повела плечиком. – Пустые уж не вернулись бы. Наверняка с добычею. Вон, какие бегают радостные.
И в самом деле, вернувшиеся казаки Силантия Андреева швартовали струг с шутками-прибаутками, а вот уже, перебросив мостки, принялись таскать бивни.