Дальний приход (сборник)
Шрифт:
Эту макушечку и нужно было водрузить на специально подпиленную отцом верхушку елки.
Макушечка считалась у нас самой ценной игрушкой, и всегда мы упаковывали ее особенно тщательно, заворачивали в несколько слоев ваты, так что макушечка занимала почти половину коробки.
Для того чтобы водрузить макушечку, брат становился на стул, а я или сестра подавали ее. Но даже подержать макушечку в руках, отдать брату, а потом следить, как она поднимается на самый верх елки, и то было важно для нас, и мы всегда спорили, кто будет подавать ее.
Брат, готовившийся к поступлению в педагогический институт, кажется, первым нашел решение этой задачи. Макушечку должен был подавать тот, кто лучше закончил четверть. Это предложение понравилось и отцу…
Только мне было грустно. Моя сестра ходила в отличницах все годы, и понятно, что по правилу, предложенному братом, мне никогда бы и не удалось заполучить макушечку в свои руки. И редко украшение елки заканчивалось без слез.
Брат-педагог был неумолим, но мама всегда, как бы незаметно, придвигала макушечку ко мне, чтобы и я мог ее потрогать.
Однако все это было не то, ведь это совсем другое — не тайком погладить макушечку, а открыто взять в руки и передать брату…
Совсем, совсем не то…
И — случайно ли? — мне снилась по ночам макушечка, сверкающая праздничными новогодними огнями.
Кажется, учился я уже в третьем классе…
Брат приехал на два дня и сразу после праздника возвратился в город. Десятого числа, в последний день каникул, мы разбирали елку вдвоем с матерью — сестра ушла к подружке.
Сверкающие игрушки исчезали в картонной коробке, елка пустела, обнажились пожелтевшие ветви. Когда мы распутывали ниточки, иголки осыпались с веток прямо на наши руки.
Мама сняла макушечку, и тут ее окликнул из кухни отец. Когда мать вышла, дыхание у меня перехватило.
Наконец-то столько раз снившаяся по ночам макушечка лежала передо мною.
Осторожно я взял ее в руки.
Легкой, почти невесомой была эта башня с крепостными зубцами, с часами, остановившимися без пяти минут двенадцать.
Ярко сверкала макушечка, но — странно! — пустыми и эфемерными показались мне эти блестки. Праздник закончился, пожелтела и осыпалась иголками засохшая елка, а эта макушечка фальшиво весело отражала электрический свет, словно бы праздник еще предстоял.
Сделалось грустно, и я торопливо засунул макушечку в коробку. Она ударилась о стеклянный шарик, и, шурша, вывалился из нее кусочек стекла с циферблатом часов. Серебристая, зияющая, как тонкий ледок на реке, пустота открылась на месте стрелок, застывших перед Новым годом.
Стало страшновато. Хотя макушечка для меня уже и стала какой-то чужой, но все равно — ее любили все.
Я торопливо прикрыл макушечку слоем ваты и положил сверху стеклянные шарики. Вернулась из кухни мать.
— Корова неспокойная чего-то… — пожаловалась она и, торопливо развязывая платок, подошла к столу.
— Убрал уже?
— Убрал…
— Вот и молодец! — мать вздохнула и закрыла коробку.
Прошло еще полчаса, и отец вытащил из комнаты засохшую елку. Он воткнул ее в сугроб возле помойки.
К весне иголки с нее совсем осыпались, и только остов ее возвышался за нашим окном, пока не начали таять снега…
До самой весны помнил я о разбитой макушечке, а потом, когда с талым снегом пропала куда-то елка, позабыл.
На следующий праздник мы наряжали елку вдвоем с сестрой. Брат приехать не смог, он не успел сдать какие-то зачеты, а мать была занята. Впрочем, мы подросли за год и сами прекрасно справлялись с этим делом.
Наконец мы добрались до макушечки.
— Ой! — сказала сестра, взяв ее в руки. — Поломалась…
Макушечка переливалась яркими, праздничными блестками, и только пустота, зияющая на месте циферблата, напоминала, что праздник, хотя он еще не начался, все равно когда-то закончится, а раз так, стоит ли уж очень радоваться ему.
Смутно вдруг стало на душе. Зябким холодком шевельнулось что-то в груди.
— Да, — пытаясь скрыть свое состояние, равнодушно сказал я. — Поломалась…
— Жалко, — вздохнула сестра. — Такая красивая макушечка была.
— Жалко, — сказал и я.
Сестра подумала, потом полезла на стул.
— Ну и ничего! — сказала она оттуда. — Теперь ведь елка у нас в углу стоит. Вот мы и повернем макушечку циферблатом к стене. Смотри оттуда: не видно дырки?
— Не видно… — сказал я.
Арси
Иисус же, подозвав их, сказал: вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими.
Но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою.
И кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом…
Так называется проделанный в бичевнике пролив, в который забегают в канал с Онежского озера сердитые волны, но раньше имя это принадлежало жившему здесь одноногому бакенщику.
Жил он тут всю навигацию, зажигая положенные огни озерной и канальной обстановки, здесь и умер, и здесь, возле своего дома, и похоронили его.
Теперь дома уже нет, осталась только могила, на заржавевшей табличке которой с трудом можно разобрать: «Арсений Федорович Федоскин», да еще клюквенное болото вокруг.
Когда я отошел от могилы и двинулся в глубь болота, оно заохало, завсхлипывало, будто живое…
Слушая эти вздохи и всхлипы, перемежаемые тревожным шумом набегающих с озера волн, и задумался я о судьбе жившего здесь одноногого бакенщика…
Какой-то евангельский отблеск лежал на судьбе его…
Воистину: мнози же будут перви последними, а последние первыми…
Понятное дело, если бы работал неведомый мне Арсений Федорович Федоскин начальником или обладал бы внушающим страх и уважение характером, наверняка и величали бы его полным именем с отчеством, но ведь тогда и пролив бы не назвали его именем.