Дальний приход (сборник)
Шрифт:
Наверное, поэтому так безумно-томительны рассветы.
Конечно же, не хватает света.
Его едва-едва достает, чтобы разглядеть цвет неба и реки, очертания кустов на ребячьем пригорке — только самое главное, да и то словно бы подернутое дождливым туманом…
Так и в памяти о детстве…
Свет медленно отделяется от тьмы, и из неразличимой глухоты небытия возвращается дневная жизнь и заполняет тебя…
Прошло еще немного времени, история с саблями была окончательно забыта и отцом,
А однажды тетушка пришла из магазина и объявила, что слышала в очереди, будто по домам ходит милиция и ищет какие-то сабли…
Мама подтвердила ее слова.
Я не заметил, как заговорщически переглянулись они.
Не до того было…
Милицию я ждал уже давно, с того самого дня, когда брат облагодетельствовал меня отобранными у ребят саблями.
Меня охватила паника.
Я видел, как уводили милиционеры дядю Толю, стрелявшего из ружья по проходившим пароходам, как били его, запихивая в фургон с решеткою на окне.
Мне не хотелось, чтобы меня увезли в этом фургоне в тюрьму, и я потащил сабли к тетушке, чтобы спрятать их у нее в боковушке.
— Можно их за сундук спрятать… — говорю я. — Если крышку не закрывать, и не увидят…
— Не, Миколя… — говорит тетушка. — Если уж обыск придут делать, и за сундуком найдут…
И она, чтобы скрыть улыбку, прижимает уголок косынки к губам, но я, конечно, не замечаю этого, мне кажется, что тетушка утирает слезы, оплакивая мою горестную судьбу, как бабушка Самылкина, когда рассказывает о том, как сидит в тюрьме ее сын Толя.
И я сам плакал, так не хотелось мне в тюрьму.
— А, может, сжечь их сынок, а? — спросила мама, и я с ужасом посмотрел на нее, не понимая, как такое могло прийти ей в голову.
Но мама кивает, подтверждая свои слова.
И все равно я не сжег тогда сабли.
Это произошло на следующий день, когда милиционеры, как сообщила мне тетушка, пошли с обысками уже по нашей улице.
Это одно из самых ярких воспоминаний детства.
Я сижу в комнате на горшке, перед раскрытой дверкой печи-лежанки и засовываю в разожженную топку сабли…
Мне жалко их, нестерпимо-грустно наблюдать, как охваченное огнем сгорает оружие больших крапивных походов и рассыпается в печи жаркими ярко-малиновыми углями.
И что с того, что сабли были не очень-то и красивыми, что с того, что они лежали у меня под кроватью!
Ужасно жалко было их, но еще жальче самого себя.
Я сжег весь свой арсенал, осталась только ручка сабли, да и то, потому что она, обгорев, сама вывалилась из печи.
А через несколько дней, рубясь с крапивой, Сашка Горбунов ударил своей саблей по
Вечером он пришел ко мне и сказал, что говорил о моем предложении на перекрестке.
— Я сжег их… — сказал я.
— Сжег?!
— Ага! — и я показал Сашке обгоревшую ручку сабли.
На этом и завершается история с саблями, но не для меня, потому что проходит какое-то неизвестное — может, год, а может, два! — пространство времени, и меня, я уже учусь в первом классе, посылают в магазин за хлебом.
Ни о чем не думая, я иду по нашей улице и вдруг вижу на перекрестке переулка Водников тех парней, у которых брат отобрал когда-то для меня деревянные сабли.
Парни эти смотрят на меня или мне кажется, что они смотрят, наверняка я ошибаюсь, наверняка ребята уже позабыли все, но страх парализует меня, и я не могу двинуться дальше.
Отец потом ругал меня, но я ничего не мог поделать с собою, и в магазин за хлебом пошла сестра.
Кажется, в тот день и кончилось лето…
Еще несколько дней погода была теплая, даже жаркая, как летом, но потом подул северный ветер, принося холодный арктический воздух и щемящее одиночество детства…
Одиноким я ощущал себя и потом, но детское одиночество запомнилось сильнее…
Наш дом стоял на берегу реки, и в теплые дни здесь всегда собиралось много ребят, а вот когда начинал дуть северный ветер, берег реки пустел, никого уже не встретить было на нашем краю.
В такие дни я пробирался на задворки и шел через пустырь к лесу.
Но в этом лесу не было ни грибов, ни ягод, и скоро мне надоедало бродить там, и я сворачивал на лесные дорожки — заросшие кустарником развалины довоенных зданий…
Сразу после войны в этих развалинах выбирали кирпичи, и получилось, что сами фундаменты оказались расчищенными, а по обе стороны от них образовались насыпи из битого, негодного ни к чему кирпича. Насыпи эти с годами заросли дерном и на них вызревала на солнце земляника.
Туда и шел я, и в одиночестве — лесные дорожки пользовались в поселке дурной славой и сюда, как я узнаю позднее, старались не ходить! — ползал по пригоркам в поисках созревшей земляники, а порою и просто сидел, охваченный одинокими мечтаниями о будущем…
Мне хотелось совершить что-то героическое, кого-то спасти, сделать что-то очень нужное и полезное и, если нужно, пожертвовать собою ради Родины и ради любви…
Мысли об этом как-то необыкновенно волновали и возвышали меня…
И так и осталось наполненное необузданными мечтаниями одиночество…
Вот что приносит холодный северный ветер…
Однажды, когда я сидел так на берегу реки за поселком, за моей спиной зашуршало платье, я оглянулся и увидел молодую цыганку, что жила в Богачево и ходила гадать на пристань к приходящим теплоходам.