Дальний приход (сборник)
Шрифт:
Я вовремя сделал это. Едва я убрал лестницу, как прилетели взрослые мухоловки и, тревожно цикая, запрыгали по наличнику. Несколько раз заныривали в гнездо, громко переговариваясь между собой.
Из дома вышла мать.
— Кот залез… — посмотрев на мухоловок, сказала она. — От рыжий леший!
— Не… — запротестовал я. — Не! Это не наш Барсик, мама… Чужой кот ходил…
Мать как-то странно посмотрела на меня, тяжело вздохнула и ушла в дом.
Птенец, которого выхаживала сестра, к вечеру умер. Сестра теперь не прогоняла меня, и мы вместе похоронили его — в пустой консервной банке возле кустов крапивы.
Утром, на ребячьем пригорке, мы узнали, что умерли и другие птенцы. Кроме того, который достался Сашке Горшкову…
Трудно было в это поверить.
Тем более что Сашка был не нашим, не поселковым… Он жил в Петрозаводске, а в поселок приезжал на каникулы.
— Врешь… — сказал Колька Кондров.
— Чего вру-то?! — закричал Сашка. — Я могу показать, если не веришь!
И вот всей гурьбой мы вошли во двор к бабушке Горшковой.
Двор как двор.
Развешенное на веревках белье… Покосившаяся поленница дров… На крыльце стоят измаранные глиной сапоги… Все как у всех.
— Сейчас… — сказал Сашка. — Подождите здесь.
И он исчез в доме.
Назад он вышел не один, а с бабушкой — обычной старушкой в белой косынке.
В руках она держала птенца.
— Только руками не трогать! — строго предупредила она и вздохнула. — От хулиганы-то. Столько гнезд разорили…
Из-за спин старших ребят я ничего не увидел, но, судя по голосам, Сашка не соврал — птенец был жив.
— Ну что? — спросила бабушка. — Насмотрелись, ироды?
Она осторожно погладила птенца.
— Не бойся…
Смущенные, уходили мы.
— Это что… — уже на ребячьем пригорке рассказывал Сашка. — У бабушки всякие птицы живут. Она даже разговаривает с ними!
— Не ври… — неуверенно сказал Колька Кондров.
— Я и не вру! — сказал Сашка. — Я сам слышал, как она с ними говорит.
— Ну, а они?
— И они тоже… Только я не понимаю, чего они говорят, а бабушка разбирает. У нее… — Сашка таинственно понизил голос. — У нее косынка такая. Повяжет на голову и сразу всех птиц понимает. Да вы сами на ней эту косынку видели…
— Не выдумывай! — строго сказал Колька Кондров и о чем-то задумался.
— Я и не выдумываю! Бабушка сама про себя говорит, что она — птичья…
Это прозвище бабушки Горшковой мы и раньше слышали. Ее называли так взрослые, насмехаясь над возней с больными птицами.
Да и встречали мы бабушку Горшкову десятки раз…
Но хотя и слышали, хотя и встречали, как бы и не замечали ее.
И вот только сейчас, после чуда воскресения ласточкиного детеныша, после Сашкиного рассказа о волшебном платке, увидели ее по-новому.
И сразу притихли, пытаясь вместить это чудо в свое сознание.
— Да ну! — вдруг сказал Колька Кондров. — Сказки все это! Пошли лучше рыбу ловить.
И рассеялся сказочный туман.
Рыбачить я не пошел. Видел, как возились ребята на старой, полузатопленной барже, а потом расходились по домам. Только Кольке и удалась рыбалка. Когда он проходил мимо ребячьего пригорка, на прутике-кукане трепыхались рыбешки.
Вечером мать послала меня отнести в поселок молоко. Обычно молоко носила сестра, но в тот день я не стал спорить, взял бидончик и пошел. Возвращался задворками.
Там и увидел Кольку Кондрова. Колька сидел на камне возле смородиновых кустов и голова его была обмотана белой косынкой.
Заметив меня, Колька смутился и погрозил кулаком.
— Понял?
— Ага… — сказал я. — А это… ее платок? Волшебный?
Кондров задумчиво посмотрел на меня, потом сплюнул.
— А ты как думаешь? Что я, в обыкновенном платке буду сидеть?
— Колька! — попросил я. — Дай послушать, о чем они говорят. Ну, Колька…
Наконец он сжалился и намотал на мою голову косынку. Ворчали в кустах смородины дрозды, на косой скворечне сидел толстый скворец и задумчиво смотрел на меня.
— Ну, хватит! — Колька стащил с моей головы косынку. — Послушал и хватит. Понял что-нибудь?
— Ага! — сказал я и чуть не задохнулся от неожиданной догадки: ведь не случайно так смотрел на меня толстый скворец — еще мгновение, и он бы сказал что-нибудь, он явно собирался сказать что-то…
— Колька! — взмолился я. — Ну дай еще послушать!
— Хватит! — Колька засунул косынку в карман. — Давай вали отсюда и не вздумай рассказывать, что платок у меня.
Разноголосые сны слетелись ко мне в ту ночь.
До утра разговаривали со мною белогрудые ласточки, хохлатые жаворонки, взъерошенные воробьи, крепкоклювые вороны. Синицы и снегири доверчиво усаживались на плечи, а под ногами, кланяясь и переступая на тонких черных ножках, бегали каменки, торопясь рассказать о своих тайнах.
Ребята, когда я все-таки проговорился о волшебном платке, подняли меня на смех. Громче других смеялся Колька Кондров.
— А где? Где ты взял платок? — спрашивал он и буравил меня настороженными, несмеющимися глазами.
Жутковато стало от его взгляда, и я убежал домой, страшась, что сейчас придет птичья бабушка и будет требовать свой волшебный платок, а что, что я отвечу?
Три дня я прятался в доме, а когда не выдержал и вышел на улицу, оказалось, что уже наступило настоящее лето и никто не помнит ни о волшебном платке, ни о птичьей бабушке.
Несколько дней стояла жара, вода нагрелась, и ребята с утра до ночи пропадали на реке… А потом отполыхал алым цветом когтистый шиповник, разрослись, загустели деревья, рассыпалась на полянах в лесу земляника, поднялась трава, начался сенокос… И я тоже позабыл и о птичьей бабушке, и о своем страхе. Бабушка Горшкова никуда, конечно, не исчезла, она продолжала жить в поселке, но другие впечатления заслонили ее, и бабушкина сказка потускнела, рассеялась в памяти.