Дальняя дорога
Шрифт:
— А вот и ваша каюта, — отвлёк Соколова от размышлений голос Виктора. — Заметались? Или уже тоска по родине?
Эксперт засмеялся своим странным мыслям и вслух сказал:
— Хуже. Тоска по чародейству.
— Ну, это пустяки. Сезам, откройся! — торжественно возгласил Хельг и нажатием на кнопку-лампочку «уничтожил» дверь. — Прошу!
Жилые каюты размещались в пространственных карманах отсека, которые формировались лишь на марше при полной развёртке корабля. При стартовой и финишной свёртке эти карманы ликвидировались, поэтому Соколова удивили и относительно большие размеры кают, и, главное, обилие расставленной в ней мебели. Вдоль одной стены тянулась широкая низкая тахта. Слева от неё стоял рабочий стол для чтения микрокниг и просмотра микрофильмов, а справа — некое устройство, похожее сразу
Пододвигая стул к пульту управления, Хельг поинтересовался:
— Как интерьерчик?
— Тесновато, — неопределённо ответил эксперт.
И в самом деле, мебель так загромождала каюту, что передвигаться по ней приходилось с определённой осторожностью.
— Тесновато, — согласился Виктор, делая на пульте несколько переключений. — Ничего, половину мебели мы сейчас изничтожим. Ан!
Столик, кресла и шкафчик мгновенно исчезли, только послышался сухой шорох да на ковре произошло какое-то шевеление, точно пронёсся порыв ветра.
— Вот и волшебство, по которому вы тосковали. Садитесь.
— Я тосковал по чародейству, — с подчёркнутой серьёзностью поправил Соколов и попробовал прочность тахты рукой. Хельг засмеялся.
— Садитесь, Александр Сергеевич, не опасайтесь.
Соколов критически оглядел каюту и посожалел:
— А шкафчик-то вы зря изничтожили.
— Это дело поправимое.
Виктор поколдовал за пультом, миг — и шкаф-тумбочка снова оказался у стены.
— Электрофы?
— Они самые. Воплощение древней мечты о материализации духов.
Электрофами называли очень интересные и очень дорогие в производстве синтетические материалы. Их фактура могла варьировать в очень широких пределах: электрофы могли становиться и мягкими, как пуховая подушка, и жёсткими, как каменный монолит. Кроме того, под действием достаточно сильного электрического поля и пропорционально ему объём электрофов мог уменьшаться в десятки и даже сотни раз, полностью восстанавливаясь после снятия напряжения. Это был идеальный материал для изготовления предметов, которые надо было хранить в компактном, сильно уменьшенном виде. Но не слишком ли он дорог для мебельного моделирования?
— Ну, как шкафчик, смотрится? В принципе, можно изменить его размеры и форму. Это касается и кресел, и всего остального.
— Пусть стоит как есть. Мебельным чародейством я сыт.
— В таком случае обратимся к стенам. Так сказать, от содержания к форме. Не кажется ли вам, что окраска несколько суховата?
Соколов ещё раз оглядел каюту. Да, стены были суховаты. Никаких украшений, орнаментов, рисунков; тёплые и нежные стены как таковые. Да что украшения, даже окна, иллюминатора в каюте не было. И хотя о казематах Соколову приходилось только читать, именно это слово само собой пришло ему на ум — красивый, благоустроенный каземат.
— Да-да, — угадывая его мысли, проговорил Хельг, — проведя в этой камере месяца два-три, вы будете кричать: «На волю! В пампасы!» — и биться головой об эти милые стенки. Кстати, они прекрасно амортизируют, так что это занятие почти безопасно. — Он принял заговорщицкий вид. — Хотите побывать на берегу моря?
Вопрос был чисто риторический, Виктор и не стал дожидаться ответа. Несколько переключений на пульте, свет в каюте на мгновение померк, и Соколов перенёсся на берег моря, к самой кромке мелкого золотистого песка — экран стереовизора сработал безупречно. Маленькие волны с шорохом подкатывались к самым его ногам, так что хотелось задрать их на тахту, золотистый песок темнел, покрываясь лопающимися пузырьками пены, быстро процеживал воду и приобретал прежний весёлый цвет. Уходя вдаль, морская гладь сначала темнела, приобретая почти фиолетовый цвет, а потом опять светлела, туманилась и незаметно сливалась с небесной голубизной. Лёгкий ветер шевелил волосы Соколова, наполняя каюту острой влажной свежестью. Совсем близко взмахнула крылом чайка, так что Соколов отшатнулся. На него равнодушно взглянул круглый розовый глаз. «Эг! Эг!» — послышался удаляющийся картавый крик. Иллюзия морского побережья была настолько полной, что Соколову время от времени приходилось делать усилие, заставляя себя вспомнить, что он находится вовсе не на лоне природы, а в каюте гиперсветового корабля.
— Ожившая голография, — пробормотал он.
— Не только ожившая, — наставительно поправил Хельг, — но ещё и озвученная, и ароматизированная. В общем, композоника.
Да, это была композоника, художественное полотно синтетического искусства — единство света, объёма, движения, звуков и запахов, созданное объединёнными усилиями искусства, науки и инженерии.
Композоника родилась в космосе как прикладное искусство. Она родилась вместе с кораблями-рейдерами, которые уходили на многие месяцы и годы. Даже солнца не было там, где пролегали их маршруты, — только слабый свет звёзд сопровождал их в дороге. От холода и вакуума безжизненного космоса экипаж защищали лишь стены да обшивка корабельного корпуса. И эти стены маячили перед глазами людей ежедневно и ежечасно — недели, месяцы, годы. Сочетание постоянства интерьера, пусть даже красочного, и скрытых за стенами помещений опасностей рождало у людей стойкое нервное напряжение. А напряжение приводило к странным и тревожным сдвигам в психике. Из надёжного, по-своему родного дома корабль незаметно превращался в ненавистную тюрьму, из которой хотелось выбраться любой ценой. Все, что ежедневно попадалось на глаза, — мебель, приборы, оборудование, даже украшения, — начинало вызывать нарастающее раздражение, злость и, наконец, истерию, которая в тяжёлых случаях заканчивалась настоящими психозами.
Соколова отвлекли от раздумий слова Виктора.
— Я вижу, уважаемый эксперт, морские пейзажи вызывают у вас меланхолию.
— Верно. Хочется поплавать, может быть, даже утонуть. А ведь невозможно!
— Хотите, я вас утоплю? Только не в воде, а в свете?
— Валяйте! — махнул рукой Соколов.
Миг — и море исчезло, точно это была паутина, которую смахнули небрежным движением руки. Каюта превратилась в радужный, мерцающий, колыхающийся мир. Это был трепетный свет, только что пробудившийся к жизни. Он струился сверху, с потолка, скользил по стенам и угасал на полу, его холодные голубоватые тона постепенно теплели и рассыпались золотистыми, огненными и рубиновыми искрами.
— А можно и так.
Каюта стала обычной, только стены её теперь украшал затейливый абстрактный орнамент.
— Или так.
Абстрактный рисунок превратился в завесы мелких листьев с гроздьями снежно-белых цветов.
— В общем, не каюта, а кунсткамера, — глубокомысленно заметил Соколов, несколько утомлённый этими демонстрациями, и, помолчав, уже серьёзно спросил: — Как вы думаете, Виктор, почему композоника не прижилась на Земле?
Хельг удивлённо взглянул на эксперта.
— Как это не прижилась? Разве вам не приходилось бывать на подземных и подводных станциях?
— Ну, эти станции — тот же космос, только не в фас, а в профиль! Я имею в виду обычный земной быт.
— А на черта нужна какая-то композоника, когда вокруг настоящая природа?
Хельг смотрел на Соколова недоуменно и, пожалуй, несколько насмешливо. Какое-то сложное чувство помешало эксперту продолжать разговор. Не то чтобы Хельг не был способен анализировать затронутую проблему, нет. Просто он не хотел её анализировать! Она лежала вне круга его интересов, положение вещей казалось ему естественным, размышления о бытовых проблемах композоники представлялись ему зряшной потерей времени. Попутно Соколов сообразил, почему несмотря на блестящие психофизические данные Виктор так и не смог ни разу набрать в Совете космонавтики нужного числа голосов, чтобы стать самостоятельным командиром. Разные люди созревают в разное время. Виктор, типичный акселерат, не созрел ещё социально. Прекрасный пилот и специалист-гиперсветовик высокого класса, он был ещё сущим подростком в широком плане разнородных проблем общечеловеческой культуры.