Дальняя гроза
Шрифт:
Он медленно шел вдоль улицы, вглядываясь в номера домов. У многих из них были наглухо закрыты ставни, как это обычно бывает при отъезде хозяев или ночью, когда их закрывают, чтобы обезопасить себя от воров, или же в сильную жару, чтобы укрыться от палящего солнца.
На углу возвышался кособокий уличный фонарь. «Какая, должно быть, темнота царит здесь по ночам», — отметил Крушинский и подумал, что в его положении это как раз и подходит.
Наконец он дошел до дома с номером тридцать семь. «Значит, это здесь», — подумал Крушинский, и ему очень захотелось,
Однако, судя по закрытым ставенкам, в доме никого не было. Сам же дом напоминал старую игрушку, о которой забыли и которую забросили за ненадобностью. Он грузно осел в землю одним боком, и крохотные его оконца были почти на уровне пояса Крушинского, как это бывает, когда человек останавливается возле полуподвального помещения. Побелка на фасаде и краска на ставенках сильно облупились, и казалось, что он изрыт темноватыми крупными оспинами. Черепица на крыше местами была разбита, местами плотно покрылась зеленоватым слоем мха, хотя сейчас, на тихом дожде, старалась казаться моложе, чем была на самом деле.
И все же домик сразу понравился Крушинскому. Он и сам не смог бы объяснить почему: может, тем, что от него веяло стариной, а наверное, прежде всего потому, что в нем жила Анфиса.
Крушинский не без колебаний взялся рукой за мокрую калитку, медленно открыл ее, посматривая на окошко, выходившее во двор и не запечатанное ставней, с надеждой, что в нем появится хоть одна живая душа. Но окно было безжизненно, и только герань краснела на подоконнике, как бы свидетельствуя о том, что жилье не покинуто людьми.
Дождь хотя и был тихим, а капли его будто просеивались через мельчайшее сито, Крушинский успел основательно вымокнуть. С пиджака и шляпы стекала вода.
Войдя в калитку, Крушинский осмотрелся вокруг. Двор был совсем крохотный, стиснутый соседскими заборами. Поодаль от тыльной стороны дома лежала груда бревен, сваленных здесь, видимо, еще в незапамятные времена, что было заметно по их почерневшему виду и по зарослям бурьяна вокруг. Дальше, к противоположному забору, шли рядком запущенные грядки, и трудно было понять, что растет на них; а еще дальше раскинули корявые ветви старые вишни.
Крушинский поднялся на крыльцо и осторожно постучал в дверь. Никто не отозвался, вокруг было все так же тихо, только дождь стучал по черепице и по лужицам, образовавшимся вокруг крыльца. Он постучал сильнее — молчание. Тогда Крушинский, отчаявшись, забарабанил в дверь кулаком.
— Кого черт принес? — раздался вдруг из глубины дома глухой раздраженный мужской голос.
— Выйдите, пожалуйста, на минутку, — просяще произнес Крушинский, теряя всякую надежду на отзывчивость хозяина.
В доме что-то глухо стукнуло.
— Проваливай, откуда пришел! — Ярость клокотала в голосе хозяина. — Сами нищие!
— Простите великодушно, — громче сказал Крушинский, решив не сдаваться, пока не выйдет хозяин, — но я вовсе не нищий.
— Так какого тебе дьявола надобно, если не нищий? — раздалось уже ближе, почти у самой двери.
— Этот адрес... — Крушинский немного раздумывал, говорить это ему или нет, и вдруг решился: — Этот адрес мне дала Анфиса Дятлова.
Ответом ему было долгое молчание. Он хотел было уже уйти и отправиться в Кривой переулок, как дверь распахнулась настежь и Крушинский увидел перед собой высокого (он наклонил плечи, чтобы рассмотреть Крушинского), чернобородого, похожего на цыгана человека, опиравшегося правой рукой о костыль. В первый момент Крушинский так и не понял, о чем говорит взгляд его пронзительных страдальческих глаз под густыми широкими бровями; в нем соединялись неприязнь к незнакомцу и острое, возбужденное любопытство.
Глядя друг на друга, они молчали, словно не зная, с чего начать разговор, которого опасались и тот и другой. Но первым не выдержал хозяин:
— Анфиса? Ты сказал — Анфиса?
Что-то мучительно-горькое было в том, как он произносил это имя.
— Совершенно верно, — ответил Крушинский. — Этот адрес дала мне Анфиса Дятлова.
— Проходи. — Теперь в голосе хозяина прозвучала жалость, обращенная непонятно к кому — то ли к Крушинокому, то ли к самому себе. — Я сейчас печь растоплю, одежу тебе просушить надо.
Он первый прошел в горницу. Крушинский перешагнул порог вслед за ним. Там стоял полумрак, лишь сквозь щели в ставнях струился слабый свет.
— Садись, — кивнул хозяин на табуретку, встряхивая гривой иссиня-черных курчавых волос.
Крушинский сел. Хозяин открыл железную дверцу печи, кинул несколько полешек дров на еще не совсем погасшие угли.
— Разгорится сейчас. Ранняя осень ноне, — словно оправдываясь за погоду, сказал хозяин.
По его лицу, выражавшему нетерпение, было видно, как он жаждет, что пришелец заговорит. Но Крушинский предпочел, чтобы он сам задавал ему вопросы.
— И где ж ты встревался с ней? — осторожно, будто невзначай, с трудом выдавил вопрос хозяин.
— Простите, но с кем я имею честь? — поинтересовался Крушинский. В самом деле, не может же он открывать душу первому встречному.
— А ты кто такой? Каким ветром занесло?
— Моя фамилия — Крушинский. Зовут Ратмиром. По профессии художник.
— Сам майкопский?
— Нет, здесь я впервые. Я москвич.
— Чего ж тебя черт-те куда занесло?
— Очень просто. Революция. Гражданская война. Красные и белые. Смерч.
— Смерч? — переспросил недоуменно хозяин.
Крушинский кивнул.
— На фронте воевал? — строго спросил хозяин.
— Практически нет. Хотя и был мобилизован. А почему вас это интересует?
— Время такое. Откель я знаю, что ты за человек?
— Так и я о вас абсолютно не осведомлен. Кроме того, я уже представился, а сам даже вашего имени не знаю, — с обидой проговорил Крушинский.
— Вот ты говоришь — мобилизовали. А куда?
— В дивизию Врангеля.
— Вон оно как... — мрачно изрек хозяин и, надолго замолчав, занялся печью.