Дальше фронта
Шрифт:
– Это уже сложнее, хотя и ненамного. А в чем причина такого странного интереса?
– Это я скажу позже. Второе – те же данные мне нужны на всех, кто умрет сегодня ночью, завтра и послезавтра…
– Откуда же мне знать, кто… – начал Адлер, и тут же осекся. – Понял. В этом же радиусе? Сделаю. Разумеется, за исключением тех, кто станет жертвой несчастного случая или скоропостижно…
– Тех учтешь по факту. В общем, ты понял. Вообрази, что ты агент Центра трансплантации…
– На них я тоже рассчитываю. И все же, шеф! Мы же никогда с тобой не работали втемную. Если я буду знать,
– Ты прав, конечно, но дело уж больно необычное. Никогда мы с тобой такими не занимались. Потому договоримся – ты приносишь мне материалы, я их смотрю, и либо на том все и заканчивается, а бумаги идут в корзину или в архив, на твое усмотрение, либо мы начинаем настоящую работу, и тогда уже я рассказываю, в чем тут дело.
В ожидании результатов поиска, проводимого Адлером, Григорий Львович во избежание недоразумений и обид позвонил своему заместителю, сообщил, что вернулся и попросил подготовиться к подробному отчету завтра утром, в десять часов, после чего занялся иными неотложными делами.
В архиве военного министерства он легко отыскал личное дело капитана запаса Микаэля Шлимана, состоящее всего из десятка страниц, но давшее ключ к дальнейшим поискам. Тут он не стал перепоручать работу никому, сам погрузился в отслеживание деталей жизненного и научного пути своего объекта акции, выбирая, систематизируя и обобщая самые несущественные, казалось бы, факты и штрихи.
Досье получилось весьма содержательное, живым человеком на его основании манипулировать было бы достаточно легко. Неизвестно, конечно, сильно ли это поможет в общении с покойником, но, как известно, «нет бесполезных знаний» и владение любой информацией полезней, чем ее отсутствие.
К вечеру подоспел и Адлер со своими материалами. Бегло просмотрев список из полусотни имен, Григорий Львович для дальнейшей разработки выбрал полтора десятка.
– Дела вот этих – на стол. Остальные свободны. – В контексте происходящего последние слова прозвучали двусмысленно.
Соломон, демонстрируя недюжинный профессионализм, извлек из безобразно пузатого портфеля стопку досье.
– Я так и понял, что тебя заинтересуют именно они, хотя по-прежнему, убей, не понимаю, что можно сделать даже с самыми перспективными покойниками…
– Это хорошо, – рассеянно произнес Розенцвейг, перебирая папки. – Ты не понял, никто не поймет…
Адлеру, похоже, показалось, что он начинает догадываться. Шеф затевает нечто очень серьезное, а пока готовит операцию прикрытия.
– Ладно, с этими позже, не убегут. А что у нас с перспективными?
– По моим сведениям, в достаточно безнадежном состоянии, в больницах нужного региона находится всего четыре человека, отвечающие системным требованиям. Причем вот он, – Адлер, не называя имени, ткнул пальцем в список, – поступил в госпиталь вчера утром, с обширным инфарктом, врачи говорят, что проживет от силы сутки-двое. А я и не знал, что у него плохое сердце. Жаль, честно сказать.
Розенцвейгу тоже стало жаль. Он давно знал генерала Залкинда, понаслышке – с детства (своего), а лично – с весны восьмидесятого. Легендарная фигура. Можно сказать, родоначальник израильских спецслужб в их современном виде. Бывший начальник армейской контрразведки, заместитель министра в нескольких кабинетах, депутат кнессета. Прославился многими подвигами на ниве борьбы с терроризмом. В последние годы перед выходом на пенсию они с Розенцвейгом взаимодействовали достаточно тесно. И вот сейчас… Прямо какая-то рука судьбы.
– Что поделаешь, все там будем. Продолжай работать. Отслеживай, может, еще кто пополнит тот или другой список. Я сейчас съезжу кое-куда, потом поговорим.
Розенцвейг сунул в карман листок с четырьмя фамилиями и быстро, через ступеньку, сбежал по лестнице к своей машине. Опоздать было бы весьма обидно.
Ему пришлось использовать сначала уговоры, а потом и неприкрытый нажим, пока наконец главный врач привилегированного военного госпиталя дал согласие на свидание с генералом.
– Только имейте в виду, он действительно очень плох. Сознание ясное, но в остальном… Не уверен, что доживет до утра, хотя мы делаем все возможное. В любой момент может наступить фибрилляция – и все.
Врач носил под халатом полковничьи погоны, и Розенцвейг не стал подбирать деликатных слов.
– Если прогноз так очевиден, час или два в ту или другую сторону не имеют принципиального значения. Мы посылаем под пули совершенно здоровых молодых людей по гораздо менее важным поводам. Сейчас же идет речь о судьбе государства. Твой пациент согласился бы, что рискнуть стоит…
– Иди. Я распоряжусь. Но все же постарайся, чтобы больной не слишком возбуждался. Это в твоих интересах…
Старик выглядел плохо. А ведь всего год назад это был бодрый, сухощавый пожилой джентльмен. Играл в гольф и даже теннис.
Теперь же, подключенный к капельницам, кислородному шлангу, кардиографу, еще каким-то медицинским приборам, он был похож на дряхлого грифа.
Сложив на груди большие ладони, слегка повернув голову, смотрел в окно, на окрашенные заходящим солнцем облака. Возможно, подумал Розенцвейг, это последний закат в его жизни.
Услышав шаги, перевел глаза на посетителя. Узнал, скривил губы, обозначая улыбку.
– Шолом, – тихо, но отчетливо сказал Залкинд. – Вот уж кого не надеялся увидеть. Сентиментальность или есть конкретное дело? – Мозг его работал четко, как всегда. – Чем-то могу помочь напоследок?
– Можешь. Ты поможешь мне, а я тебе, – ровно, как бы не обращая внимания на обстановку и состояние умирающего, сказал Розенцвейг, присаживаясь на пластиковый стул у изголовья.
– Буду рад, если смогу. А вот мне уже ничем не поможешь. Обидно. Словно тебя тридцатилетнего замуровали в глиняном чучеле. Голова работает, все остальное – нет.
– Об этом я и хочу сказать. Врать и утешать не стану. Сам все понимаешь. Но вариант есть и здесь.
Пристально глядя в живущие собственной жизнью, по-прежнему умные, пронзительные глаза, Розенцвейг подумал, что и вправду похоже, будто молодой человек выглядывает сквозь прорези старческой предсмертной маски.