Дальше парка
Шрифт:
Зная, что вокруг полно неприятельских шпионов, я решил не разводить костра, греясь одной только мыслью о скором завершении военных действий, и возвращении моём в Северную столицу. Оставив велосипед подле себя таким образом, чтобы в случае опасности я мог бы легко им воспользоваться, я заснул. Усталость, накопившаяся за последнюю неделю в моём теле, была велика. В кустах со всех сторон шуршали пугачёвцы. Ничто не могло заставить меня отказаться от сна, дарованного утомительной дорогой.
Позднее лето рано забрасывает в зенит плохонькое солнце, и тени, рождённые предметами, вызывают сострадание. И подомной зародилась такая нежизнеспособная тень. Я встал, оглядевшись. Трава, на которой я заснул вчера, пожелтела и обмерла. Велосипед не оставил и следа, словно его и не было вовсе. Досадно было, однако, что всего неделю назад приобрёл я некоторый навык в езде, употребил на то немало драгоценного времени. Ранец, в котором я носил большую часть рукописей, остался со мной, но было заметно, что ночью, пока я спал, в него кто-то запускал руку: листы были перемешаны. В лагере я взял себе за правило вести походный дневник, и нумеровать страницы, таким образом, привести бумаги порядок не составляло труда. Убедившись в своей безопасности, я принялся записывать последние впечатления.
За время войны с Пугачёвым не раз казалось, что орудийные выстрелы умолкают навсегда: дым рассеивался, и шайка бунтовщиков терялась в лесах, обрекая себя на голодную смерть… Но вот проходил месяц, другой, и вновь распространялись слухи о взятии той или иной крепости. Начальники войск, едва отвлечённые светскими мыслями, опять склонялись над планами и картами. Мой походный мундир выцвел и кое-где разошёлся во швах. Несколько раз бунтовщик возникал в двух шагах от меня, безуспешно стрелял из замысловатого, очевидно, самодельного огнестрельного оружия, и убегал прочь. Пугачёв опасался, что после его выстрелов наступит мой черёд, и я-то уж не промахнусь! Так бы всё и случилось, когда б несекретный приказ, запретивший мне носить огнестрельное оружие. Всё, что имел я тогда – это перочинный швейцарский ножик, служивший мне для открывания бутылок «Кока-Колы», которой с избытком снабжались отдельные действующие отряды.
Я исписал около трёх листов и решил продолжить путь по насыпной дорожке, загадочно уводящей в неизвестность. Через полчаса показалась деревня, приведённая в повиновение задолго до моего к ней приближения. Деревенские дети играли в мирные игры, подражая героям космоса, погибшим за царя и отечество. Я с одобрением смотрел на их посыпанные золой лица, а они просили у меня хлебца, изысканно испорченными голосами. Я был никак не похож на человека, который накормит детей и пожалеет, и они, казалось, стали это понимать: всплеснув руками, словно механические куклы, дети падали в траву, и в ней умирали, скорбя.
Около покосившейся избы попалась мне навстречу высокая девушка с переменной внешностью. На шее, перекрещиваясь, почти что, путаясь, висели бусы из лже-жемчуга (такие же носила моя жена пять или шесть лет тому назад, поспевая за причудами моды) и золотой крест на тонкой цепочке, сработанной, вероятно, вручную. Сильные высокооткрытые руки обхватывали несколько книг в истрёпанных переплётах, среди которых, заметил я и свой крохотный сборник стихов. Зачитанность моей книги в этой деревне, накатилась на меня необыкновенно сладкой волной. Я не сдержался и обратился к девушке как можно доброжелательнее:
– Простите, вы случайно, не говорите по-русски?
– Говорю, – слегка удивлённо произнесла она, переместив брови, – только не думайте, что это послужит вам поводом завладеть сердцем бедной казачки.
– А я на это и не рассчитываю, просто я сбился вчера с дороги и хотел бы знать, где теперь нахожусь.
– Вам было бы полезнее этого не спрашивать, но раз уж вам любопытно – извольте, это Шмелёвка!
В одно мгновенье я побледнел и спал с голоса. Всего четыре дня назад в этой деревеньке, проявляя неслыханное геройство, доблестно сражался мой отряд, снискивая себе вечную память отечества, о котором так много писал мой великий однофамилец! Перед глазами одна за другой предстали картины славного сражения. Вот князь Мошкин, подобный чёрной птице на холме, покачиваясь от ран, добивает врага колющим предметом; вот ваш покорный слуга в скуфейке набекрень, поражает градом горючих и неогнеопасных слёз видавшего виды противника, тот остолбенев, едва не обращается в бегство.
Однако, как всё преобразилось с тех пор: фасады бревенчатых построек выбелены умело и приворожительно, словно не секрет, чего не хватает глазам путешественника в этих краях, заброшенных никак не ближе человеческой мысли; встреченные повсюду дети с горьковатыми улыбками нарастающего детства, и наконец, аккуратно скошенная трава, покорно разрешающаяся благовонием под ногами…
Я не стал доискиваться у девушки, зачем она взяла свежий французский роман с Абрамом Терцем, но сразу спросил о своей книге, желая продолжить беседу, начинавшую мне нравиться. Моя собеседница уклончиво рассмеялась. И в этом смехе, казалось, не было ничего похожего на ответ, и всё же я растолковал по-своему эти раскаты.
Конец ознакомительного фрагмента.