Дальше в лес…

Васильев Владимир Германович

— А ты подождал бы, пока добродит, а потом хлебал, — не выдержала Нава молчания и несправедливых обвинений.

— А старый человек уже и нюхом, и зрением ослаб, не разобрал, а ты, хозяйка, предупредить должна была, предостеречь, чего другого предложить… Эх-хе-хе… И старый пень пользу приносит, только никто этого признавать не хочет…

А в Город, Молчун, надо ножками идти, а не на чужую спину норовить забраться… Правды ить достичь надо, а достижение — это путь, а путь — это где идут… Как встанешь на ноги, так и шагай ими в Город… Вот раньше, мне прадед рассказывал, в Городе Главный Нуси был, он собирал младших нуси по деревням и учил их уму-разуму. А разум в том,

что все едино — лес, люди, звери, небо… Все нужны друг другу, и если кому-то плохо делаешь, то делаешь плохо сам себе… Ты — часть леса, и лес — твое все. Лес не обвиняет и не призывает — он живет, и все должны жить, как он. Нет, не должны, потому что никто никому ничего не должен, а живет так, как живет. Брать можно только то, что лес тебе дает. Сам. Нельзя хотеть больше, чем он тебе дает… Тогда еще знали слово «нельзя»… Это сейчас его забыли. Я всем объясняю, что нельзя — это то, что вредно, а не то, что запрещено. Лес не запрещает, лес живет. А если ты в нем живешь так, как нельзя, то себе вред наносишь… Я потому и не понимаю, почему мертвяки женщин воруют, — это же вред для людей, а значит, и для леса, потому что люди — тоже лес. Может быть, когда исчезли нуси, а остались одни старосты по деревням, мы перестали понимать лес?.. В нем что-то происходит, а мы не понимаем и делаем то, что нельзя, то есть вредно.

— Для кого вредно, старик? — не выдержал я.

— Я ж говорил, что не спишь, — довольно отметил старик, прожевывая то, что и жевать не обязательно. — Правильно не спишь, потому что вредно спать, когда тебе правду рассказывают, которой ты дознаешься. А пешком до правды дойти ты еще не скоро сможешь, сдуру-то повредил свои ходилки… Теперь небось и детишек Наве скоро сделать не сможешь, если вообще когда-нибудь сможешь. У тебя ж промеж ног вся кожа сгорела. Как там мужской корень, не сгорел?.. Эй, Нава, как у него корешок-то?

— Не беспокойся, старый, на месте и в порядке! Я его первым делом лечить стала. Да он меньше остального и пострадал, потому что Молчун ногами мертвяка оседлал, а причинное место назад отклячено было.

— Ну, это хорошо, что отклячено, это полезно. Подлечится и детишек тебе сделает, без детишек нельзя, потому что вредно, а вредно потому, что род людской пресечется без детишек… И что ж это у тебя, Нава, похлебка такая недобродившая? У меня же теперь в пузе бурчать будет.

— А ты бы не ел то, что не готово, — откликнулась со своей лежанки Нава. — Мне сейчас не до готовки.

— Могла бы и о старике подумать, — вздохнул он. — Эх-хе-хе, никто о старике думать не хочет… Обмельчал народ… Великий Нуси учил, мне дед (или прадед?) рассказывал: «Говори только то, что думаешь», а сейчас думают только то, что говорят…

«Ох, до чего же прав старик!» — молча воскликнул я.

— Он говорил, — продолжал вещать старик, скребя ложкой по пустому дну: — «Делай то, что хочешь делать»… Я хочу кушать — хожу и кушаю. А если вам жалко, вы скажите — я к вам приходить не буду. Я ж не просто так к вам хожу, я вас уму-разуму учу. Меня не будет, кто ж вас научит? Мне ж не похлебка ваша недобродившая нужна и не каша, в лесу полно пропитания — полил бродилом землю, и можно есть, потому что я знаю, какую землю поливать, чтобы есть можно было. Мне вы нужны, потому что у меня никого нету. Вот от вас к Колченогу пойду, у него старуха совсем плоха стала, когда дочку воры украли. Коченогу уже на нее терпежу не хватает, а я посижу, пошамкаю, что найду, да и послушаю бедную женщину, а то и сам найду что сказать. Лес шелестит — жизнь продолжается. Вы оба в деревне чужаки, а для меня уже не чужаки, потому что кормите меня… Ладно, есть

у вас больше нечего, пойду к Колченогу.

Ушел, как обычно бормоча что-то под нос.

Нава поднялась и молча подошла к моей лежанке, чем меня насторожила и даже напугала. Молчащая Нава — это как сухая вода: физически осуществимо, но в нормальной жизни не встречается. Так же молча легла с краешку и ухватилась рукой за меня, чтобы не упасть, — узко было с краешку-то. Я подвинулся к стенке и расслабился — мне казалось, что любое прикосновение ко мне — источник боли, но боли не было. Вылечила меня моя спасительница и на этот раз. Не повезло ей с му… со мной, с мужиком в доме. Не мужик, а мука мученическая, мутота мумукающая…

От ее тела исходило приятное, нежное тепло, которое проникало в меня, как вода в иссушенный песок. Хотелось растечься вместе с этой водой между песчинками и тихо-тихо испаряться. Растекся и испарился.

Уж не знаю, сколько времени прошло, пока я конденсировался обратно.

— Все, Молчун, — объявила мне Нава, — больше ты столько спать не будешь. Я тебе сон-травы пить давала, чтобы ты кожу свою не напрягал шевелениями. Во сне заживление быстрей идет и чесаться не вспоминаешь. Я ж знаю, как при ожогах зудит. А чесаться нельзя, вредно, как говорит старик. А теперь все зажило. Теперь тебе опять учиться ходить надо.

— Думаешь, разучился?

— А вот и посмотрим… Давай руку!

Я протянул и обратил внимание на кожу — она была розовенькая и тонкая, как у младенца, полупрозрачная. Где ж я видел кожу младенцев?..

Нава поймала мою руку и с серьезным видом принялась тянуть меня с лежанки, приговаривая:

— Вот сейчас мы встанем и походим. Мы долго лежали, и наше тело немножко разучилось ходить, но мы его быстро научим, потому что оно просто немножко забыло, а раньше умело. Надо только сил набраться, и все у нас получится…

Я сел, потом, опираясь на палку, стоявшую в изголовье лежанки, с опаской поднялся. Ноги, увы, чувствовали себя не слишком уверенно, хотя сразу я все-таки не рухнул: Нава плечо мне под мышку подставила, и палка давала упор. Что за напасть на меня такая противоходильная навалилась?..

Постояли, пошатались. Я старался не слишком давить на девочку, но она сама задирала вверх плечо, принимая на него тяжесть. И пыхтела, посапывала от усердия.

— Пошли, — предупредил я, собравшись с духом.

Сделали шаг. Устоял, хотя и с трудом, не позволил ногам разъехаться. Думаю, что это все не только от мышечного бессилия, а и от сонного зелья, коим меня лекарка моя пичкала. Очистится организм, и умение вернется.

Мы прошли до порога и обратно, и я с чувством честно сделанной работы опустился на лежанку, страхуемый Навой.

— Молодец, Молчун, — похвалила она. — Отдохнешь, еще походим. Ногами ходить надо, а если не ходить, то и ног не надо, а мы будем ходить, потому что нам еще детей растить, а за ними не только ходить, за ними бегать надо. А я одна не набегаюсь. Как мне бегать, если один в одну сторону побежит, другой в другую, а третий в третью?

— Это ты скольких же рожать собралась? — скромно поинтересовался я.

— А сколько захотим, столько и родим, — легко откликнулась она.

Я напрягся, чувствуя, что с хотением у меня серьезные проблемы. Видать, слишком уж сильно лес бьет чужака по больным местам: то по голове, то пониже. Хотя второе, скорей всего, следствие первого — думать надо, прежде чем прыгать, куда не надо. Больной я, уважительная причина есть. Да Нава особо и не покушается. Возможно, на нее давит «надо», а не «хочу»?.. Только этот пальчик, гуляющий по моей груди… Мороз по новой коже…