Дама и фефела
Шрифт:
VI
Дама встретила меня очень веселая, без малейшей застенчивости, и сама заговорила со мной, пересыпая русские слова французскими:
– Пожалуйте, пожалуйста! Dieu vous benisse: {Бог вас благословит (франц.).} я очень рада примирителю. Вы ведь пришли нас мирить? Садитесь, но помирить со мною кого бы то ни было очень трудно: я не из добрых, и особенно - извините!
– я не люблю мужчин.
И, заявив о своей ненависти к мужчинам, она сейчас же упомянула и о том, что "перед нею за всех за них отвечает ее муж". Она весело расхохоталась и затем все время потешалась над своим мужем, рассказывая о нем дрянной и неприличный вздор, после чего тотчас же
– Кто любит свинство, тот и может признавать над собою власть природы, но для меня все это противно. Вы понимаете?
Я не понимал и она поясняла:
– Все эти взгляды, и мины, и вздохи, и положения... словом, все это и прочее, что воспевают поэты - это, отврат, все это cest archibete!
Поэтому я надеялся, что она довольно легко согласится разъехаться с своим супругом, но она, однако, требовала, чтоб ей за это дать как можно больше денег.
– Потому что у меня есть дитя. Вы понимаете? Je ne suis pas seule! {Это сверхглупо! (франц.).}
Мы поторговались, и она согласилась "получить", и после того, не иначе, она поедет на юг - на милый, теплый юг с этого противного, холодного севера.
– Le diable! {Черт побери! (франц.).} я даже давно этого хотела и теперь очень этому рада!
Казалось, все было улажено, и дама даже сказала мне: "Le bon Dieu vous benisse", и сейчас же переменилась: окончив деловой разговор, она призвала своего двухлетнего сына, много раз его повернула передо мною и начала его снаряжать на прогулку.
Тут я мог его разглядеть: это был болезненный, рахитический мальчик, с большими, почти бесцветными глазами, в которых выражался постоянный испуг, возбуждавший к нему сожаление. Его держала на руках свежая, белолиценькая и румяная девушка лет восемнадцати, с очень большими, как будто даже непропорционально большими серыми глазами и пристальным и добрым, но очень твердым взглядом (я описываю эту молодую "фефелу" потому, что она не пройдет перед нами мельком, а у нее есть роль в моем воспоминании). Девушка, вероятно, недавно пришла из села и была очень застенчива, а дама находила удовольствие смущать ее стыдливость. Она подсмеивалась над ее свежестью и при мне нашла случай назвать ее несколько раз то "орлеанскою девственницей", то "деревенскою фефелой", причем дама так разрезвилась, что повернула девушку перед собою и стала ее рекомендовать тоном французского панорамщика:
– Voila Jeanne dArc, surnommee la Pucelle d'Orleans, heroine. Extremement pieuse, il lui semblait entendre des voix, qui lui ordonnaient daller sauver... son maitre. {Вот Жанна Д'Арк, прозванная Орлеанской Девственницей, героиня. Ей, в высшей степени набожной, казалось, что она слышит голоса, приказывающие ей идти спасать... своего господина (франц.).} - Дама рассмеялась и продолжала: - Без шуток, без шуток, эта девица очень одухотворена, и она видит вещие сны... да, да, да! И она часто плачет и даже иногда рыдает во сне... о моем супруге, а я ее бужу и посылаю на ветер... cest bien comique!.. {Это очень смешно! (франц.).}
Название, выраженное по-французски, очевидно очень обижало девушку, и она, зардевшись, как вишня на солнце, сказала:
– Фефела я - это точно, я простая девушка и никаких примеров не получила, а что другое вы меня называете, то это я совсем не понимаю.
Дама расхохоталась и передразнила:
– "Примеров не получила", так иди с богом.
И, перекрестив несколько раз своего ребенка, сидевшего на левой руке девушки, дама подала ей в правую руку дождевой зонтик и пропела:
Voici qua tourne la guerre,
Quand Pucelle porte banniere!
{Вот как оборачивается война,
когда знамя несет Девственница! (франц.).}
Затем она взяла девушку за плечи, повернула и, воскликнув: "Peste!" {Черт возьми! (франц.).} - выставила ее за дверь.
Девушка эта на вид была ни хороша, ни дурна и не казалась ни умною, ни глупою, а какова она была на самом деле, это увидим ниже.
Звали ее Прашею.
Супруги "разъехались". Совершилось это почти так, как часто делается, то есть "не без неприятностев", - ни смиренство мужа, ни французские ритурнели жены не устранили ссоры, и при самом последнем "adieu" дело не обошлось без участия "народных представителей" в лице двух дворников, которые при этом обнаружили непосредственное народное миросозерцание. "Неприятность" поднялась было из-за маленькой книжной этажерки, которую тянули в две противоположные стороны до тех пор, пока она с треском распалась на свои составные части, и тогда те части, которые остались в руках дамы, полетели в лицо мужу.
Один из народных представителей был против этого и говорил, что "не надо шкандалить, а надо разойтись чинно и благородно", но другой, напротив, находил, что это так и следует, и сказал: "Если не ссориться, так тогда зачем и расходиться?" Мне это показал ось оригинально, и я после побеседовал с этим мыслителем, по выводам которого "в разврат идти" (то есть разлучаться) можно только "до того поругамшись, когда уже терпеть нельзя. Тогда и разводись. И тогда - поскандалить очень приятно, потому что вперед лучше и знаться не захочешь".
Это рассуждение осталось у меня в памяти, и я не раз в жизни видел, что в нем есть основательность.
Но, как бы то ни было, супруги разлучились таким образом, что взволнованный и огорченный муж прошипел на пороге:
– Желаю вам всего лучшего!
А жена ему ответила:
– Diable temporte! {Убирайся к черту! (франц.).} - и заперла за ним дверь.
Ребенок остался при матери, и с ними же осталась и Праша. С неделю ее всякий день можно было встречать в Таврическом саду, где она возила в колясочке писательское дитя. Она хорошо берегла ребенка и очень сожалительно говорила об изгнанном хозяине.
– Очень простой и смирной, добрый барин!
– говорила она и сама краснела, задумывалась и однажды даже заплакала.
– Вот это хорошо, что вы такая добрая девушка, - сказал я.
– Хорошо, что вы жалеете человека. Но, впрочем, надо жалеть и барыню. У нее какой-то несчастный характер.
– Ах, это точно, что жалеть надо всякого, но она смелищая, а он ужасно какой смирной. Ему и на воле тоже мало будет хорошего.
И вскоре после этого такой пассаж, что с детскою колясочкой в Таврическом саду появилась сама мать с зонтиком и с книгой в руках, а Праши уже не было.