Дама Пик
Шрифт:
Шустрый угас, ногу прибрал и говорит:
– Да нет, Знахарь, я поскромнее.
– Ну так давай рассказывай, не томи.
Он помялся и говорит:
– Шубу с бабы снял, и сумочку еще…
– Вот это да! Герой! – восхитился я, – И не испугался? Хотя ты же вооруженный был… А что за оружие?
– Что за оружие… Нож охотничий.
– А где ножик-то взял?
Вся камера молча и с интересом следила за происходящим, и вдруг с верхнего яруса раздался чейто голос:
– А ножик он у корефана своего двинул, пока тот пьяный на хате валялся.
– Заткнись, Пахарь, тебя не спрашивают, – огрызнулся Шустрый.
– Не затыкайся, Пахарь, – возразил я, не сводя взгляда с Шустрого, – откуда ты об этом знаешь?
– А он сам рассказывал, как геройствовал в тот вечер. Что, Шустрый, не рассказывал разве? И про то, как кореш твой, козел, ты ведь его так называл, вырубился, а ты у него, у козла, ножичек-то и прибрал. Ты еще сказал, что это инструмент для настоящего мужчины, а кореш твой типа не настоящий. Забыл?
– Ну, охотничий нож – это и на самом деле для настоящего мужчины, – рассудительно заметил я. – Ты ведь настоящий мужчина? Правда, Шустрый? Ты ведь женщины с сумочкой не испугался? Или все-таки было страшно, но ты смог себя перебороть. А?
Смотрю, а Шустрый и вовсе завял, пальцы из-за пояса вынул, руки по бокам висят, а сам ссутулился, как плакучая ива… Урка, блин!
– Ладно, – говорю, – о том, что ты за урка, мы еще поговорим. А сейчас скажи мне, почему ты сокамерникам отдыхать мешаешь? Что вы там с этим не поделили?
И киваю в сторону второго орла.
А тот уже вроде очухался, за бейцы больше не держится, порозовел…
– Тебя как кличут? – спрашиваю.
– Берендей я.
– Ага… Так вроде бы какого-то царя звали, то ли у Пушкина, то ли у кого-то еще.
– Не знаю я никакого Пушкина, а звать меня – Санек, а братва Берендеем кличет.
– Понятно, – говорю, – ну, ты помолчи пока, а потом ответишь, когда тебя спросят.
И перевожу взгляд на Шустрого.
– Ну, так в чем у вас проблемы?
– А Берендей свою бациллу петушиным ножом резал. Он Марго тянет, и за это прикармливает. А раз петушиный ножик в руки взял, то это – косяк. Не по понятиям, значит. Он сам теперь…
– Что – он сам? – вскинулся Берендей.
– Заткнись, – оборвал его я, – а ты продолжай.
– Если он какую-то вещь из рук пидара принял, то, значит, сам испоганился. Вот что это значит, – уверенно выдал Шустрый, и по его лицу было видно, что он доволен собой, потому что следует понятиям.
Марго был опущенным, а попросту говоря – петухом. А еще проще – пассивным гомосексуалистом. Но его это не напрягало, потому что попал он сюда как раз за это самое, и тут для него просто рай наступил. Зэков, которые не гнушались прогуляться в шоколадный цех, было хоть отбавляй, так что для Марго, а в обычной жизни его звали Петя Донских, настала полная благодать.
Стоячих членов – целая толпа. Хочешь – в очко принимай любимую игрушку, хочешь – в рот, в общем, полный кайф!
Я подумал и неторопливо, как бы рассуждая сам с собой, сказал:
– Значит, тот, кого в очко тянут, – пидар. Так, Шустрый?
– А как же, – поддержал он, – конечно.
– Ага. А ты сам этого Марго потягиваешь небось?
– Ну-у-у… – замялся Шустрый.
– Ты не нукай, не запряг, – подстегнул его я, – Тянешь?
– А кто ж его не тянет?
– Значит, тянешь. Я правильно понял?
– Правильно.
– Та-ак. И Берендей тянет.
– Ну, а уж он-то просто как любимую шалаву.
– А что, шалава бывает любимая?
– А как же? Обязательно, – пустился в расуждения Шустрый, – вот если ты приходишь с дела, а твоя маруха тебя встречает, стол накрыт, бутылочка запотела, то разве она не любимая шалава? У каждого настоящего урки такая есть.
О, Господи, подумал я, это какой-то бред. Этого просто не может быть.
Или я в своих европейских и американских миллионерских приключениях напрочь забыл, что в мире, а особенно в тюрьмах, полным-полно такой вот первобытной швали, которая теперь, как я по своей одноглазой наивности думал, встречается только в старых советских фильмах?
Я вдруг потерял зашевелившийся было интерес к роли этакого третейского судьи и, поморщившись, сказал: