Дама Тулуза
Шрифт:
– Что – значит, просрал я Тулузу? Так вы ему писали? Звали его?..
– Мессен, – повторил вигуэр, – на самом деле…
У Симона вдруг сделалось горько во рту.
– Вы никогда меня не любили, – сказал он тихо. – Вы одного только своего Раймона любите…
Его брат, услыхав эти ревнивые слова, прикусил губу.
Симон поднял руку и торжественно проговорил:
– Клянусь Честным Крестом – я войду в Тулузу и возьму там все, что мне потребуется. Иисус мне свидетель, не сниму кольчуги и не положу
Вигуэр попятился. Оглянулся. Его спутники, лучшие люди Тулузы, стояли такие же бледные, растерянные. А огромный всадник над ним все грозил, грозил громким, хриплым голосом.
Заложники. Много. И не сброд, а самых знатных. Самых знатных.
– Эй! Хватайте их!
Два голоса, почти одновременно, почти слово в слово:
– Мессир, остановитесь!
– Мессир, не делайте этого!
Яростный взгляд – влево, вправо. Гюи де Монфор и рыцарь Ален де Руси. Та-ак.
Третий голос – снизу:
– Не совершайте ошибок. Сын мой, любимое мое дитя, вы будете потом горестно сожалеть…
Епископ Фалькон, пеший, без кольчуги, в одном только пыльном дублете. Стоит, запрокинув к Симону светлое, спокойное лицо. Разговаривает с графом бережно, будто с больным.
– Подождите несколько часов, сын мой. Совсем недолго. Подождите.
Симон тихо стонет сквозь стиснутые зубы.
– Прошу вас, – говорит епископ. – Я решу дело миром.
Симон молчит.
Фалькону подводят коня. Ловкий, как юноша, Фалькон садится в седло. Последний взгляд на Монфора – тот будто в странном сне.
Епископ гонит коня в сторону города. Десяток солдат мчится за ним – свита.
Симон долго смотрит им вслед. Переводит взгляд на вигуэра. Вигуэр лежит лицом вниз, пачкая одежду из превосходной дорогой ткани, а на спине у него сидит солдат и сноровисто вяжет ему руки. Еще несколько лучших людей Тулузы валяются снопами в таком же положении. Остальные стоят на коленях, белые как мел.
У Симона проясняется, наконец, в глазах.
– В замок их! – кричит он. – В подземелье! На цепь!
– Брат! – Гюи хватает Симона за плечо. – Брат! Остановитесь!
Симон стряхивает руку Гюи и обкладывает своего брата последними словами.
Осадив коня у Саленских ворот, Фалькон кричит, чтобы посторонились и дали дорогу. Человек двадцать горожан, вооруженных чем попало, толкутся, преграждая путь. Толкутся бестолково, как овцы. Но вот среди них трое, одетых похуже, а вооруженных получше… И еще один – в кольчуге, и осанка у него что надо, и меч на бедре ладный, и глядит спесиво и с вызовом.
Конные за спиной у епископа сердятся, шумят.
Тот, со спесивой рожей, хватает лошадь епископа под уздцы.
– Назовитесь, – требует он. – Сперва назовитесь, мессен.
Фалькон произносит свое имя. Тотчас же один из горожан – кому и раньше красивое, скучноватое лицо всадника показалось знакомым – выскакивает вперед:
– Это же наш епископ!
– Какой же он «наш»? – Спесивец отворачивается от Фалькона. – «Наш»? В армии Монфора?
– А разве Монфор – не наш граф? – спрашивает простодушный горожанин.
Фалькон повышает голос:
– Скорей, пока не случилось беды!
Лошадь мотает головой. Спесивец выпускает поводья, отступает в сторону. Фалькон теснит горожан.
– Расступитесь! Дорогу! Дайте дорогу!
Он врывается в город. Десяток мчится за ним. Спесивец орет им вослед от Саленских ворот:
– Какая еще беда?..
Улицы наполнены громом копыт. Отряд растянулся. Более двух в ряд даже на самых широких улицах не помещается. Сворачивая в переулок, Фалькон едва не сшиб женщину с угольной корзиной на голове. Корзина обрушивается на мостовую. По камням рассыпается уголь. Прижавшись к стене и пропуская мимо епископа со свитой, женщина плачет и бранится. На волосах у нее сбилось покрывало, грубого полотна, в черных пятнах.
Симон, не глядя, бросает на руки своего сына Гюи плащ и пояс с мечом, так что Гюи совсем погребен под этой грудой и делается как бы невидим.
Навстречу отцу выходят Амори – старший сын, наследник – и сенешаль Жервэ. Симон здоровается с сенешалем, дружески обнимает старшего сына, прижимает к широкой твердой груди. Спрашивает на ходу – как мать, как другие дети, здоровы ли.
– Не озорничали? – спрашивает Симон, оглядываясь во дворе. – Донжон не уронили?
Хохочет.
Не по-доброму смеется отец, исполнен гнева и тревоги. Амори совсем не весело, когда он видит это, однако и Амори улыбается тоже. Попробуй не улыбнись, если граф Симон шутку изрыгнул…
В раскрытые ворота на веревке, будто полон, тянут лучших граждан Тулузы. Всех – числом сорок один, во главе с вигуэром. Обернувшись, Симон все с той же недоброй ухмылкой глядит.
И Амори глядит. Радость от встречи с отцом сменяется на его лице заботой.
Симон говорит своему сыну Амори:
– Это заложники.
Амори молчит. И Жервэ молчит.
Симон повторяет (а ухмылка все шире, и беловатая корка в углу рта – засохшая слюна – трескается):
– Я взял от Тулузы заложников.
Амори молчит.
– Я хочу, чтобы вы разместили их в казематах, какие посуше.
– Хорошо, – говорит Жервэ.
Заложников загоняют во двор. Ворота с грохотом отхлопывают их от равнины, от Гаронны, от милой Тулузы. Солдаты – у многих сохранилась неизгладимая печать палестинского солнца – опускают полон на колени. Пусть ждут, что уготовил им граф. Они пленные, у них времени навалом. Пленным торопиться некуда.