Дама Тулуза
Шрифт:
– Я собирал для него хлеб, мессен.
Тогда Раймон отвернулся от этого Жориса и сказал своим спутникам негромко:
– Повесьте этих предателей.
И отъехал прочь, на край поляны, и стал смотреть оттуда.
Рожьер махнул арагонцам, показывая на огромный старый дуб.
Дерево это росло в отдалении от прочих, на свободном пространстве, вольготно раскинув толстые ветви во все стороны. Роща как будто нарочно расступалась ради него.
И не нашлось бы ни в Сальветате, ни в Сен-Жюльене человека,
Хватило у дуба мощи снести на себе все четырнадцать тел – всех, кого повесили в тот день по приказу Раймона Тулузского. Жориса из Нима попридержали. Дали увидеть смерть всех его спутников, после чего вздернули вниз головой, как издревле поступают с предателями.
У Раймона было время посмотреть расправу.
Стоял белый день; Тулуза близилась, а подходить к столице засветло он не решался. Поэтому в роще дожидались, пока свет дня начнет меркнуть и только после этого снялись и снова двинулись в путь.
Уходя с поляны последним, Рожьер повернулся в седле и прекратил мучения Жориса, пустив стрелу в его почерневшее лицо.
К ночи вышли к городу со стороны предместья Сен-Сиприен, отделенного от Тулузы Гаронной.
Выпрямившись в седле, Раймон тревожно всматривался в темноту, пытаясь угадать очертания своей утраченной столицы. Страх и сомнения снова принялись терзать его. Не стыдясь слабости, перед близкими говорит о ней Раймон открыто. Не высоко ли взлетели? Не широко ли размахнулись? Одолеем ли Монфора? Не было ведь еще такого случая, чтобы отступал Симон.
– А Бокер?
Да, но ведь после Бокера он больше не знал поражений. Он прошел всю Рону огнем и мечом. Он покорил множество городов и замков, сперва взяв их силой, а после склоняя к себе лаской. И в конце концов Рамонет вынужден был признать, что его славную победу под Бокером граф Симон постепенно обратил в ничто.
– Мне страшно, – сказал Раймон Тулузский.
– Мы на краю великих перемен, – отозвался старый граф Бернарт де Коминж. – Страшиться великого – в человеческой природе.
Раймон промолчал. Но взгляда от моря черноты, где тонула спящая Тулуза, так и не оторвал.
– Молчите, вы!.. – кричит Симон, попеременно оборачиваясь то к Анисанту, то к монашку. – Молчите оба! Молчите обо всем, что здесь говорилось… Ни слова! Ты! – Он ухватывает монашка за худую эсклавину и сгребает в горсть. – Хочешь быть епископом?
Монашек потрясенно безмолвствует. Ему страшно.
– Я сделаю тебя епископом! Дам тебе монастырь, слышишь? Город дам, кафедрал! Только никому не говори о письме… о Тулузе! Иначе убью.
Монашек без худого слова валится на колени.
Симон направляет острие меча Анисанту в горло. Тот неподвижен в седле.
– Убью, – повторяет Симон. – Если ты не поможешь мне… проговоришься… На куски разрежу…
– Что я должен делать? – спрашивает Анисант устало.
– Лгать, – отвечает Симон. И коротко, лающе смеется. – Лги хорошенько, Анисант, и я дам тебе под начало сотню копейщиков. Веришь мне?
– Да, мессен, – говорит Анисант.
Симон отвязывает своего коня, садится в седло.
– И гляди, Анисант, – добавляет он, – чтоб улыбался.
– У меня болит рука, мессен, – говорит Анисант.
Посреди ночи в дом Дежана – того, что жил в приходе Сен-Сернен, двумя окнами прямо на собор, – постучали.
Стучали тихо, очень осторожно, чтобы не переполошить соседей. И того довольно, что насмерть перепугали служанку Дежана, а та уж потрудилась навести страху на своего хозяина.
Шлепая босыми ногами, влетела в господскую опочивальню. Глиняная лампа в руке так и прыгает. Служанкино лицо то выскакивает из темноты, то вновь проваливается.
Страшным голосом она возглашает:
– Там… у двери!
Дежан выбирается из кровати, полусонный, сердитый, с гадкой слабостью в коленях. Следом за служанкой направляется к двери.
Там и вправду скребутся.
– По ночам не подаю, – говорит Дежан грубо. Он испуган.
С улицы доносится негромкий голос.
– Это я, Белангье. Отворите.
На пороге действительно стоит сосед Дежана, Белангье. Счастливый, растревоженный.
– Раймон вернулся.
Дежан молчит, плохо понимая, о чем речь.
Белангье повторяет:
– Сегодня утром его видели близ Сальветата. Сейчас он в предместье Сен-Сиприен, стал лагерем.
– Раймон? – переспрашивает Дежан. – Кто его видел?
– Мой сын.
– Раймон? – повторяет Дежан. Он как в тумане. – Откуда он здесь?.. Да не ошибся ли ваш сын?
– Как он может ошибиться, если столько раз видел Раймона в нашем доме… Нет, говорю вам, он вернулся. Он стоит лагерем в Сен-Сиприене. С ним армия…
Дежан – пятидесятилетний, плотный, с брюшком, в длинной рубахе, глаза вытаращены, щеки трясутся. И все это в неверном свете лампы, которая в руках служанки подскакивает, точно живая жаба.
Всхлипнув – поверил! – Дежан бросается к Белангье и обнимает его.
Белангье шепчет:
– Завтра мы увидим его, нашего доброго графа…
– Завтра? – Дежан вдруг отталкивает соседа. – Завтра? Я увижу его сейчас!
И – забыв одеться, забыв запереть двери – стремительно уходит прочь, мимо Сен-Сернена, мимо спящего монастыря Сен-Роман, вниз по улицам, к Гаронне.
Берег пуст и темен, нигде ни проблеска света, ни промелька. И вдруг впереди, за мощной, ленивой водой, затеплился огонек. Еле различимый. Один-единственный.