Дама Тулуза
Шрифт:
Так и вышло, что прежде чем начать враждовать с франками, сошлись в нешутейной распре жители Монтелимара. И те, кто хотели мира с Симоном, одержали верх, ибо их было больше.
И открыли они франкам ворота Монтелимара.
Воинственный сеньор с частью своих сторонников бежал; мирный же принес присягу и получил из рук Симона весь Монтелимар, целиком.
И вот настает тот день, когда Симон со своим войском подходит к Крёсту, и останавливается у его высоких стен, и задирает голову, разглядывая. И плечом
Солдаты ставят палатки, окапывают кострища, чтобы не наделать в лагере пожара. В лесу отыскивается хороший ручей. И уже присматриваются люди Монфора к здешней охоте и близким деревням, подыскивают, где пастись лошадям.
И видит Адемар де Пуатье, что осаждать его будут долго, все жилы вытянут. Понадобится – так и башню осадную построят.
Крепкий, жадный лагерь вырос под стенами Крёста.
Адемар смотрит вниз, считает флаги. Не только франки ходят под рукой Симона. Вон там щит сеньора Алеса, а ведь он родич одной из бывших жен старого графа Раймона. И еще здесь люди из Паскьера. И Леви из Альбигойского диоцеза. И Лимуа из Каркассонского округа.
В Крёсте скучно и вместе с тем тревожно. Осада – история нудная, требует выдержки.
Франки озорничают по всей округе. Траву вытоптали, поля выколотили. Уж и женщины в их лагере появились, снуют между палатками и кострами, смеются визгливо.
У Симона терпение звериное: залег у входа в нору и попробуй его сдвинь.
Лето перевалило зенит и потянуло год к закату – всей тяжестью урожая.
Когда по деревням начался обмолот, вышел Адемар навстречу Симону и заговорил с ним о мире.
– Какой может быть между нами мир, – сказал ему Симон, – коли вы открыто сторону Раймончика взяли.
Адемар губу покусывал, все раздумывал, как бы от Симона откупиться. Да так, чтобы поверил и ушел с земли. Все равно ведь своего добьется.
Симон и сам хотел бы с Крёстом замириться без боя. Взять-то эту крепость он бы, конечно, взял, но людей положил бы без счета. Вот чего Симон совсем не желал.
И сказал Симон, открывая перед Адемаром всю свою варварскую простоватость:
– Тогда поверю в искренность миролюбия вашего, когда согласитесь вы со мной породниться.
И без лишних слов предложил ему свою дочь – любую: Амисию, Лауру, Перронеллу – с тем, чтобы выдать ее за адемарова сына.
– И как станем мы с вами родичами, то вражды между нами больше не будет.
Адемар с облегчением согласился.
…Громче всех возмущался потом папский легат, кардинал Бертран.
Но Симон попреки оборвал, молвив, по возможности, кротко:
– Я не собираюсь покрывать Лангедок трупами и пеплом. Эта земля не для того дана мне в ленное держание. Я хочу влиться в ее вены новой кровью и так обратить в католичество.
Амори слушал, запоминал.
Но легат заговорил снова. Теперь вспомнил библейского праведника, отдавшего дочь на поругание чужеземцам, лишь бы не нарушить законов гостеприимства.
Симон слушал с интересом, а после вдруг засмеялся и махнул рукой.
– Оставьте причитать, святой отец. Сын Адемара – благородный рыцарь, молодой, полный сил и наружности отменной. Я его видел.
14. Тулуза мятежная
Стихла Рона. Берега ее исполнились покоя.
Горький дым прежних пожаров улегся. Первые дожди смыли копоть с камней Берни и Вивьера. И только еще в душе горчило что-то. Кому любо каждый день видеть у себя в городе франков, невозбранно разгуливающих, где им вздумается? Рослые, хорошо вооруженные, часто пьяные. А вино не слабость в них греет – удаль. У кого холодок между лопаток не побежит?
Франки отдыхали, на охоту всей сворой ездили, на пирах веселились и даже куртуазность, как умели, выказывали.
Симон – тот больше за шахматами сидел. То выигрывал у Адемара де Пуатье, то проигрывал ему. Сыну же своему Амори Симон не препятствовал веселиться, как тому только пожелается: пусть носится сломя голову, покуда молод.
Неспешно текли разговоры о грядущем брачном союзе. Ничего не упустить бы. Размеры приданого, величина ответного дара, земельные наделы, предназначенные супругам, их детям. Перебирались достоинства дочерей Симона, всех трех, Перронеллы, Амисии, Лауры. Все три красивы, широки в бедрах, хорошо воспитаны. Ну, в этом Адемар и не сомневался: какие еще дочери могут быть у такого отца?
И другие беседы были в том же роде. И тишина нисходила в усталую душу Симона.
Стоит сентябрь, месяц прозрачный, светлый, печальный, когда небеса чуть выше над землей, чем в иное время.
И вот вечером, незадолго до того, как солнцу опуститься и исчезнуть за кронами деревьев, едет Симон по берегу Дромы. Впереди темной громадой замок Крёст, по правую руку роща, по левую река в перламутровом предзакатном мерцании.
Симон едет один, как рыцарь из поэмы, шагом, склонив голову на грудь, доверив дорогу коню. На нем только кольчуга – ни шлема, ни доспеха. За долгие годы свыкся Симон с тяжестью кольчуги. Иной раз и спит в ней, не находя в том ни малейшего неудобства.
Впервые за долгое время в душе его установился мир. И как только стихло кричащее сердце, сразу услышал он неслышный шепот лепестков Вселенной.
Бог говорил к миру.
Симон слушал…
– Мессен!
Из рощи вылетает конник. Несется прямо к Симону и заступает ему дорогу. Уставший конь под верховым ширит горячие ноздри.
Тишина рассыпается горстью медяков. Симон уже с мечом в руке. Насторожен и опасен, ни следа недавней задумчивости. Потому и прожил полвека, что всегда успевал повернуться лицом к своей смерти.