Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
Соланж в растерянности перебирала свой женский арсенал. Сегодня ей хотелось бы надеть что-то более спокойное, хотелось бы не слишком привлекать к себе внимание. И вдруг она обнаружила прикрытый полотняным чехлом жемчужно-серый костюм с плиссированной, чуть старомодной юбкой. Вот-вот, именно то, что надо!.. А когда, собственно, он у нее появился, этот костюм? Ткань, между прочим, очень хорошая… Нет, невозможно вспомнить, откуда он вообще взялся, но он ей шел, он ей очень шел, и сидел отлично…
Соланж, так ни разу и не глянув на часы, вышла из дома чуть ли не в полдень. Улица выглядела совсем не так, как всегда: почти вся утренняя толпа уже приступила к работе, и теперь пространством
Сегодня утром Соланж едва узнавала улицу, по которой каждый день пробегала в течение стольких лет. Обычно она неслась по тротуару торпедой, так что прохожие, казалось, валились подрубленными деревьями справа и слева от нее. Обычно она двигалась так стремительно, что витрины мелькали, словно пейзажи в окнах мчащегося на полном ходу поезда, ничего не разглядишь. Она завладевала улицей, брала ее штурмом, заставляла покориться. Она втыкала высоченные острые каблуки в мякоть асфальта и, вырвавшись, летела дальше — к неотложным, спешным делам, время поджимает.
Да, но «обычно» — это было вчера. Сегодня все совсем по-другому.
Да и, собственно говоря, разве не на улице все началось?
Если сегодня Соланж замечает пенсионеров, тех, кому некуда спешить, то именно потому, что идет той же неспешной походкой, и размеренность этой походки уже вошла в ее душу — так ходит Дама в синем.
А стоило ей начать двигаться по-новому, и облик улицы изменился, приспособился к ее темпу. Теперь улица медленно раскрывается, показывает себя, дает приручить, ее медлительность меняет все — очертания домов, запахи прилавков, звуки голосов.
Серый костюм Соланж впитывает эту томность.
Жалко, что ее ждет работа в агентстве. Соланж с удовольствием пофланировала бы еще немного в привычной декорации, которая неспешно течет мимо нее.
Она издалека заметила, как к остановке подъезжает автобус. Ну, и что теперь — догонять? Какая-то часть ее уже приготовилась бежать вслед за автобусом. Но ничего такого не произошло; она только помахала рукой водителю, скорее отпуская его, чем стараясь привлечь внимание — кто же это побежит сломя голову, если взгляд затуманен поволокой беспечности, а слух очарован тишайшей мелодией…
~~~
В агентстве работа в самом разгаре, время близится к полудню. Клавиши компьютеров перестают щелкать. Телефонные разговоры замирают на полуслове. Ирен, Колетт, Жан-Пьер и Мартина от изумления прирастают к полу.
Соланж мелкими аккуратными шажками пробирается между ними к своему рабочему месту, по пути награждая каждого из сослуживцев невинной улыбкой. Снимает жакет и бережно вешает его на спинку стула.
Колетт, верная подружка, бросается к ней.
— Что случилось, Соланж? — спрашивает она скорее с тревогой, чем с любопытством.
— Да ничего… ровным счетом ничего!.. — ангельским тоном отвечает Соланж.
— Ты не больна… с тобой все в порядке?
— С чего бы мне заболеть. Здорова. Очень хорошо себя чувствую. Больше того, я чувствую себя просто замечательно.
Соланж поднимает глаза: Колетт кусает губы, на ней прямо-таки лица нет.
— Ну ладно… в общем, если что — я здесь.
— Да… Спасибо, Колетт, но я тебя уверяю, что…
Соланж с нежностью смотрит вслед подруге. Надо бы ей как-нибудь при случае сказать, что джинсы слишком уж сильно ее обтягивают.
На стол Соланж падает розовая бумажка. Записочка от Жан-Пьера. Он каждое утро вот так вот ее приветствует — розовым подношением с несколькими кружащими голову строчками.
Соланж едва успевает сесть, как звонит телефон. Продюсер одного из фильмов, которыми она занималась. Он очень доволен. Он с восторгом пересказывает статью из сегодняшней газеты и хвалит Соланж так, как будто она и есть автор. Конечно, отчасти это ее рук дело, она продиктовала спешащему журналисту несколько восхитительных формулировок, но не более того; к тому же лично ей фильм показался бессмысленным. Билетов продают больше? Ну и отлично. Соланж тоже вполне довольна. Они обсуждают тяжелую артиллерию, которую следует пустить в ход: интервью с режиссером в вечернем выпуске новостей, портрет исполнителя главной роли на обложке «Пари-Матч». Ничего не скажешь, Соланж хорошо поработала. Тем не менее, стоило ей положить трубку, как ее собственный энтузиазм разом угас. К горлу тошнотой подкатила беспредельная усталость.
Машинально разворачивая послание Жана-Пьера, который, скорее всего, подглядывал за ней краешком глаза, она думала о своей профессии, которой занималась до сих пор с таким усердием. Думала о том, с какой страстью и неразборчивостью защищала правых и неправых, как неутомимо обрабатывала цензоров, неизменно обольщая, а иногда и прибегая к грубой лести.
«Пресс-атташе»… До Соланж внезапно дошла двусмысленность, заключенная в названии ее должности. Она-то воспринимала это «attch'eе» как привязанность, считала, что ее удерживают здесь теплые чувства, истинная сердечная склонность, и вдруг оказалось, что на самом деле она связана, что ее просто держат, как собачку на поводке. Мало того. Оказывается, она по собственной воле не только приковала себя к прессе, но и очутилась под прессом, придавлена им. Но и это еще не все: в названии ее должности слышится оттенок спешки, темпа presto, поминутной необходимости куда-то успевать, и потому настоящее тотчас же оказывается прошлым, оно неизменно запаздывает.
Вот как рассуждает Соланж, пока вокруг нее трезвонят телефоны, мелькают страницы газет, кипит работа, с которой она пятнадцать лет справлялась, не пытаясь даже самую малость взбунтоваться, как ни давил на нее безжалостный пресс. Рассуждает — и одновременно разворачивает розовую бумажку, незыблемый знак мужского постоянства.
И читает: «У моей бабушки был серый костюм вроде этого. Он тебе потрясающе идет… Да, чуть не забыл сказать: я очень любил бабушку… Доброе утро! Твой верный Жан-Пьер».
Соланж несколько раз перечитала коротенькую записку. Нет, дело не в том, что ее так уж волновали признания Жан-Пьера, — он, конечно, очень симпатичный, но ему давно нечем ее удивить. Все дело в слове: впервые ей адресовано это слово — «бабушка»… Еще вчера она, разумеется, обиделась бы. Слово показалось бы ей оскорбительным, хлестнуло бы больнее пощечины. А вот теперь она, напротив, смакует его, словно оно заполняет какой-то пробел, будто Жан-Пьеру удалось найти имя для неизреченного, невысказанного желания, жаждущего определенности. Это слово ей подходит. Оно ей нравится. Оно идет ей, как этот высвобожденный из полотняного чехла серый костюм. Разве не его она подыскивала все утро, когда думала о Дельфине? На этот раз, спасибо Жан-Пьеру (до чего же он хороший парень, этот Жан-Пьер!), она его поймала. Нечто «за пределами матери»… Как же она сразу не догадалась? Оно самое. Бабушка, мамина мама, бабушка маму во всем превосходит, бабушка больше знает, она умнее, она мудрее, она нежнее, она… Соланж повернула голову к нечаянному пророку, приславшему ей разгадку. Жан-Пьер так покраснел, заполыхал таким алым светом, что, и не глядя на Соланж, можно было понять, какой ослепительной улыбкой она наградила своего верного рыцаря…