Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
— Да.
— И меня тоже. Тебе было больно, а?
— He-а, совсем не больно, — ответил мужественный Реми, ее храбрец, ее волк Реми, и вид у него был такой гордый, что Матильда сразу поняла: конечно, там была не одна-единственная пощечина.
Наверное, на свете не так уж много мальчиков, которым дают пощечины из-за девочки и которые потом говорят, что это совсем не больно.
Реми и Матильда, стоявшие неподвижно у качелей, взлетели выше кроны ливанского кедра.
— Получается, вдвоем нам не уехать, — Реми говорил как будто
— Получается, вдвоем не уехать, — эхом откликнулась Матильда.
Она подняла голову. Теперь пришел черед ее героизма. Пришел ее черед проявить мужество.
— Понимаешь, я же не могу оставить маму одну. Мне придется заняться ею в Париже, — сказала она очень серьезно, очень-очень серьезно, потому что вспомнила рыдающую Селину в белой ночной рубашке, и перевернувшуюся вселенную, и мир вверх тормашками, и жизнь, покатившуюся колесом.
Реми молчал. Было похоже, что ему требуется чудовищное усилие, чтобы вспомнить что-то или кого-то. То, что сказала Матильда, будто отбросило его назад, далеко-далеко, и лицо его сразу переменилось. Ей показалось, что он сейчас заплачет, но он не заплакал, по крайней мере слезами не заплакал, но Матильда про себя решила, что так — еще хуже.
А потом он сказал таким странным тихим голосом — словно подвел итог, вынес решение, окончательное:
— Ты права, Тильда. Ты права…
Матильда почувствовала, что она сама вот-вот расплачется. Удары барабанного сердца стали еще более неровными.
Надо, чтобы он улыбнулся, очень надо, чтобы он улыбнулся, ее Реми.
— Слушай, а что тебе во мне больше всего нравится? — бросила она ему спасательный круг — так бросают этот круг даже тогда, когда никто не может за него ухватиться.
Реми вернулся из своих дальних странствий и, глядя прямо в глаза своей Тильде, ни на секунду не задержал ответа:
— То, что ты никогда не боишься, ну, может быть, совсем чуть-чуть…
И улыбнулся! Улыбнулся широко — стали видны все зубы, вместо одного впереди — дырочка. Она никак не ждала такого ответа. Думала, Реми скажет «волосы»… или «глаза»…
Вот! Теперь, именно теперь надо расстаться! Обязательно. Пока они оба улыбаются. Что делают влюбленные в таком случае? В кино они целуются — прямо в губы. А им, им-то что делать?
Решение примет Реми. Он всегда все решает, он сильный. Реми ничего не сказал. Он просто стал уходить — так, как делал обычно, всегда, когда они расставались. Матильда все поняла и стала считать вместе с Реми:
— Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь!..
На счет «семь!» Реми обернулся — и они снова посмотрели друг другу в глаза. Обменялись улыбками. Матильда опять заметила маленькую дырочку в том месте, где не хватало зуба, в том месте, куда она просовывала кончик своего розового языка.
Циркуль. Угольник. Линейка. Калька. Копирка. Миллиметровка. Они смотрели друг на друга так, будто видятся в последний раз, вот только это и на самом деле был последний раз.
~~~
Матильда
Она сидит. Очень прямо. Слушает, как колеса стучат по рельсам. Постукивание колес по рельсам похоже на барабанную дробь, только уж тут-то — никакого полета.
Раз. Два. Три. Четыре. Пять. Шесть. Семь! Реми оборачивается. И снова — барабанная дробь, снова стучат по рельсам колеса.
Сколько тысяч раз, нет, сколько миллионов, миллиардов раз она станет вот так считать до семи, чтобы Реми опять обернулся, чтобы она опять увидела маленькую дырочку в ровном ряду зубов?
Перед ней за столиком, на который она положила свой чемоданчик с драгоценностями, — Селина. Она украдкой посматривает на Матильду. Она наблюдает за дочкой, которая считает, считает, считает…
— Ты еще не проголодалась, малышка?
Нет, она не проголодалась.
Чтобы досчитать до семи, чтобы увидеть кого-то, кого здесь нет, надо сосредоточиться, надо думать только об этом. Нельзя отвлекаться на обкусывание печенья с четырех углов. Сидеть. Сидеть очень прямо.
В чемоданчике теперь нет никаких платьев: ни белого кружевного, ни горошком, там снова только рисовальные принадлежности и, конечно, розовый камешек, который Реми выловил для нее в речке, рискуя жизнью, нырнув на самое дно водяной ямы, фотография Бабули и Феликса в Севилье, ожерелье. Ожерелье, где в центре ракушка сердечком.
Когда-нибудь, когда Матильда станет бабушкой, когда станет свободной, она тоже сможет наконец уехать и сфотографироваться на террасе кафе, держась рукой за руку Реми, и это будет в Италии.
Другой снимок, тот, где Реми в тельняшке сидит на ржавой канистре среди коз, она положила в карман. Так можно, стоит только захотеть, дотронуться до него, дотронуться до Реми.
Матильда больше не прижимается лбом к стеклу. Она больше не играет в дышалки.
За стеклом желтизна отступает, пятится назад, и еe сменяет зелень. Матильда подозревает, что это так, но не хочет на такое смотреть. Хочет видеть только одного Реми: как он оборачивается, как он улыбается ей, стоя рядом с качелями под ливанским кедром.
— Ты не замерзла, дорогая?
Замерзла. Она замерзла. Но, к сожалению ее кожа не стала гусыниной, потому что гусыниная…
— Хочешь ко мне на колени?
Нет, она не хочет.
Ласка, согревающая ласка, прижаться к шелковистой ароматной ткани маминой блузки… Нет, это не годится для того, чтобы считать до семи и потом… Да и с таким холодом никакой маме не справиться.
И тогда, поскольку Матильда уже выросла и стала большой, Селина начинает говорить о настоящей школе, и говорит о ней без остановки — как ее девочка туда пойдет первый раз. Говорит, говорит, говорит… Как хочется сказать маме, что она уже знает все про настоящую школу, что это Реми отвел ее туда, в такую школу, раньше всех отвел, в школу для взрослых людей.