Дама в синем. Бабушка-маков цвет. Девочка и подсолнухи [Авторский сборник]
Шрифт:
За стенами дома все еще выл ветер, хлопая время от времени ставнями, но она все-таки надела платье в горошек с рукавами-фонариками — то, которое больше всего любил Реми. Не забыла и о жемчужном ожерелье с ракушкой сердечком в центре — чтобы Бабуля защищала их в пути.
В маленький чемоданчик, куда обычно она складывала рисовальные принадлежности и драгоценности (такие, например, как розовый камешек-галька, подаренный Реми, или фотография Бабули), вслед за ними отправились, кроме новехонького несессера и флакона лавандовой воды, белое платье от Кристианы (а вдруг они поженятся прямо в Италии),
Когда Матильда чувствовала, что веки начинают слипаться, она срочно хватала со стола новое печенье, хотя давно уже вовсе не хотелось есть.
Ей казалось, что мама сегодня никогда не ляжет спать. Селина попивала липовый цвет с мятой, одну кружку за другой. Она как будто уже не сердилась на дочку, и похоже было, что только на саму себя и злится — хотя бы за то, что, не постучавшись в полотенечную дверь, проникла в чужую спальню. Она то и дело упоминала Реми, проявляя все больше внимания к Матильде, и разговаривала с девочкой все более ласково, так что той даже пришлось себе напомнить, что Селина-то понятия не имеет ни о каком Великом Побеге и что для нее все дело в одном: сегодня у Реми и Матильды был в некотором роде прощальный, последний вечер.
Вранье, конечно, какое там — последний! Матильда это знала, чувствовала, как чувствовала бы любая на ее месте. Но иногда вранья не избежать. И приходится врать мамам. Да и вообще вранье — как бы часть воспитания. Но бывает ведь вранье и вранье. Разные. И сбежать из дому, никого не предупредив, это уже очень серьезная ложь. За ужином Матильда несколько раз доходила до такого состояния, что готова была во всем сознаться, такую вину оказалось очень трудно волочь на себе, и особенно виноватой она себя почувствовала, когда Селина поставила на стол роскошную компотницу со «снежками» — такой десерт приготавливался только в особых случаях…
Но, в конце концов, Матильда удержалась и ничего не сказала. Вот так — не сказала и даже ощутила, что немножко подросла от этого. Точно — подросла! Такая ложь, она очень хорошо влияет на кнопки. Такое вранье должно помочь груди стать побольше, и всему остальному тоже. Да и вообще, сейчас уже слишком поздно, чтобы раскаиваться в чем-то или о чем-то жалеть. Пора готовиться к свиданию с Реми — в полночь, в хижине. Это она настояла, чтобы там, в этой хижине, которая так близко к дому… потому что… потому что за стенами дома Матильда… ночью… совсем одна…
Ставни хлопали все громче и громче — они бились почти так же сильно, как ее барабанное сердце, потому что до полуночи осталось всего четверть часа — видно же по циферблату.
Это Оннаучил ее узнавать, который час. Как знать, может, Онтак торопился научить ее этому, предчувствуя, что однажды дочери придется воспользоваться новыми знаниями, чтобы сбежать из дому с Реми? Она задумалась: а Он, Онбы тоже мог, застав их врасплох только потому, что не постучал в полотенечную дверь, закричать так грубо: «Э-эй! Чем это вы там занимаетесь, а?»
Матильда уложила в коробку лото с семейками и накрыла крышками все банки с джемом.
Пора.
Она видела в фильмах, а еще знала из книжек, которые ей читала мама, как себя чувствуют маленькие девочки, которые убегают из дому. Убегают навсегда. Несчастными они себя чувствуют, и иногда Матильда даже плакала вместе с ними. Но ведь совсем другое дело, когда ты убегаешь с возлюбленным, убегаешь взаправду, на самом деле. Нет, чепуха, вовсе не должна она чувствовать себя несчастной! Просто говоришь себе: «Пора!» — и совсем ничего не чувствуешь, ничегошеньки.
Взяв чемодан, Матильда вышла из кухни через дверь, ведущую в сад. Небо было засыпано звездами, но ей сразу же стало холодно, ветер прилепил платье горошком к ногам. Впереди — хижина, Реми, Италия. Позади — дом, мама, школа.
Если хочешь еще подрасти — шагай вперед, а не думай о том, что теперь там, позади. И все. Иначе навсегда останешься маленькой девочкой. Но именно позади, за ее спиной, раздался голос, этот обыденный, каждодневный голос:
— Матильда! Матильда, это ты?
И снова Матильде послышалось: «моя Тильда». Это свою Тильду, ей принадлежащую со всеми потрохами, звала сейчас мама, в тоне которой было больше удивления, чем недовольства.
Тильда обернулась. Селина, высунувшаяся из окна спальни, еле различимая в лунном свете, казалось, только что пробудилась от дурного сна.
— А что это ты тут делаешь?
Тильда подумала, что у ее мамы, положительно, какой-то особый дар заставать людей врасплох когда не надо, в самые критические моменты. И еще один дар: задавать неподходящие вопросы, ну такие, каких задавать не стоит: типа «что ты тут делаешь» или «чем это вы там занимаетесь, а?».
На этот раз надо было ответить прямо, с гордо поднятой головой.
— Ухожу. Уезжаю с Реми, — решительно сказала Тильда.
— Что-что?! Это как — уезжаешь с Реми?!
Какой-то шум в комнате, суматоха, хлопает дверь — ох, какой нехороший знак! — и вот уже Селина в ночной сорочке бежит к ней.
Мать и дочь — друг против друга, готовые стоять насмерть, каждая за свое. Одна огромная, другая маленькая. Одна почти вышедшая из себя, другая спокойная, очень спокойная — с чемоданчиком в руке.
Рот Селины кривится, плохо видно и непонятно, то ли от гнева, то ли от желания рассмеяться. Может, он, рот Селины, пока и сам не знает, что делать, чего ему больше хочется?
— Мы уезжаем в Италию, — все так же спокойно объявляет Тильда.
На месте матери она бы рассмеялась, да, да, она засмеялась бы, она бы кинулась обнимать дочку, пожелала бы ей счастливого пути и даже помогла бы донести чемоданчик до хижины. Вот что она сделала бы на мамином месте.
А на своем месте она почувствовала шлепок по щеке. Пощечина! Чаще всего ждешь чего-нибудь в таком роде тогда, когда этого заслуживаешь. И тогда не больно, потому что справедливо. Матильде за ее долгую жизнь досталось не так уж много пощечин, и всегда за дело — так что она и не спорила.