Дамочка с фантазией
Шрифт:
Нет, произошло недоразумение. Сейчас я выйду отсюда и…
И что? Требовать от Валентины, чтобы она снова оделась и отвезла меня в город? Это жестоко. Конечно, я могу пойти на автобус… А конкретно куда? И ходит ли он здесь в такую пору? И сколько до него топать?
До чего же глупо я буду выглядеть, если начну сейчас настаивать на возвращении! Не проще ли подчиниться форсмажорным обстоятельствам? Может, полученные впечатления не пройдут для меня даром? К примеру, я опишу парную в каком-нибудь новом романчике…
– О господи, – говорю я со вздохом и снимаю свой джемпер. – Совет жертве изнасилования: расслабься и постарайся получить удовольствие.
– Вот именно – расслабься! – хихикает голая, пышнотелая, розовая нимфа, которую, если я не путаю, зовут Валентиной, и вталкивает меня, тоже успевшую раздеться, в жерло огнедышащей печи…
То есть первое впечатление у меня именно такое. Потом я понемногу привыкаю дышать раскаленным воздухом. На голову мне уже нахлобучена вязаная шапчонка, чтобы сберечь макушку, соски помазаны жирным кремом (чтоб не обожглись!), крестик снят и повешен на какой-то гвоздик, торчащий из стены. Всю жизнь полагала, что крест в бане снимают из каких-то магических или религиозных соображений. И это меня страшно удивляло. Ведь в бане, как всем известно, живут банники (а в доме домовые, в воде водяные, в овине овинники, в омуте омутники, в лесу лешие… et cetera, et cetera), от них в самый бы раз оборониться честным крестом, ан нет! Теперь я понимаю, в чем фокус и почему человек оставался беззащитным в бане. Да невозможно выдержать на себе раскаленный кусочек металла! К тому же наши предки носили кресты на гайтанах, [2] а мы, как правило, на цепочках. Это вообще кошмар!
2
Гайтан – шнурок, на котором носят нательный крест.
Короче, все, что можно снять, с меня снято, все, что нужно защитить, защищено. Я лежу вниз лицом на простынке, которая прикрывает полку (мне кажется, сковородка, на которой я жарю дома рыбу, раскаляется куда меньше!), а Валентина охаживает меня веником от пяток до плеч и от плеч до пяток.
Какое-то время я выдерживаю, потом отталкиваю эту мастерицу пыточных дел и выбегаю из парной в собственно мыльню, где в первую минуту просто-таки холодно, но потом я понимаю, что здесь жарко – но отнюдь не смертельно, как в парилке. Какое-то время я моюсь, с наслаждением взбивая мыльную пену в шайке (ей-богу, она не эмалированная, не цинковая, а деревянная, сбитая из брусочков и скрепленная железным обручем!), потом прополаскиваю волосы водой, в которой парились березовые и можжевеловые веники, и чувствую себя так, как будто у меня нет волос, и головы нет, и вообще я как бы растворяюсь в пространстве…
Смутно вспоминаю, что я хотела кое-что спросить у Валентины. Ага, про Хромова… Но если волосы на моей голове все же сохранились, то мыслей связных в ней точно нет! Поспать бы, а? Только собираюсь свернуться клубочком на широченной лавке и малость вздремнуть, как из парилки выглядывает красная, словно свежеотваренный рак, Валентина.
– Ты куда пропала? А ну-ка иди мне спину похлещи, нечего филонить. А потом я еще разик по тебе пройдусь.
– Да ты что! Я уже намылась!
– Ничего, потом еще намоешься. Давай, давай!
Делать нечего. Нахлобучиваю подозрительную шапчонку на свои стерильные волосы и снова иду в камеру пыток.
Удивительно – теперь я переношу ее гораздо легче. Мне даже удается вполне удовлетворительно отхлестать Валентинины роскошные стати веником. Потом она опять издевается надо мной, а когда я, держась за стеночку, собираюсь угнездиться в мыльне, она хватает меня за руку:
– Погоди! Теперь – экстремалка! За мной!
Валентина выбегает в предбанник и рывком отворяет какую-то дверь. Я едва успеваю сообразить, что эта дверь ведет на улицу, как Валентина выскакивает туда сама и тащит меня следом, и мы с ней голышом очутились посреди снежной мартовской студеной ночи.
Стою, окаменев и оцепенев от изумления. Да уж, экстремалка!
– Конечно, сейчас бы в сугроб нырнуть! – кровожадно заявляет Валентина. – Беда, они уже коркой подернулись, кожу ободрать можно. Ничего, постоим под снежком, это тоже хорошо.
С ума сойти, сколько экзотики на меня навалилось в последнее время. Возможно, я бы устроила истерику по поводу этого стояния голышом под снегом – еще трое суток назад устроила бы. Но за последние дни я как-то подустала ужасаться.
Оказывается, удовольствие можно находить не только в творческом запое, но и в таких вот простых житейских радостях. Суперпростых, сказала бы я. Или это все же мазохизм?
Честное слово, это что-то необыкновенное – стоять после бани под снегом. Причем непременно в темноте! Изредка налетает порыв ветра, сносит край снеговой завесы, и я вижу черную зубчатую кайму леса. А то снегопад вдруг утихает, и видно тогда, какое темное, воистину бездонное небо накрыло нас со всех сторон, словно черный бархатный колпак.
Я не чувствую холода. Не мерзнут даже босые ноги на деревянном крылечке.
– Ну как? – хитро спрашивает Валентина.
– Волшебство! – выдыхаю я.
Не хочется ни говорить, ни двигаться. Я настолько переполнена восторгом, что готова стоять так вечно.
В эту минуту открывается дверь из дома сторожихи, и на снег падает широкая полоса света.
– Все, возвращаемся! – заботливо приказывает Валентина. – Еще разик попаримся, потом помоемся – и будем выходить. Уже и поесть пора. Баба Паша! – кричит она, повернувшись в сторону, и я слышу приближающиеся шаги. – Мы максимум через двадцать минут будем готовы!
Она открывает дверь в баню – и в эту секунду что-то грохочет неподалеку, да так, что я невольно пригибаюсь, потом вижу, как из косяка двери брызнули щепки.
Валентина громко визжит. Я не успеваю ничего сообразить – все существо мое действует быстрее мозга. Я отвыкла не только ужасаться по поводу и без повода, но и тратить время на пустые размышления. Я могу только действовать.
Поэтому с силой вталкиваю Валентину в дверь, влетаю следом – и захлопываю ее за собой с такой силой, что банька отчетливо содрогается.
Окидываю взглядом предбанник и бью по выключателю. Становится темно, и я вижу, как мечется снежная пелена за окошком.
Окно! Оно невелико, однако вполне достаточно для того, чтобы в него мог просунуться человек и решетить пулями все вокруг.
Я не думаю над тем, кто этот человек. Я думаю только о нашем спасении.
Скорей задвинуть щеколду на входной двери. Подтащить к ней стол, лавку. Распахнуть дверь в мыльню, втолкнуть туда Валентину, влететь самой. Через секунду я выскакиваю обратно, хватаю со стола стопу полотенец – и захлопываю за собой дверь. Здесь нет засова, поэтому я проталкиваю в дверную ручку палку старой, растрепанной щетки, предназначенной для сбора мусора с полу. Мне чудится или там, в предбаннике, зазвенело разбитое стекло? Возвращаться проверять я не собираюсь.