Дамы плаща и кинжала (новеллы)
Шрифт:
И ничего нельзя было сделать! Не помогла даже отставка, в которую в знак протеста против Пальмерстонова упрямства вышел лорд Грей! Министр иностранных дел живо прошмыгнул на освободившееся местечко премьера и злорадствовал:
— Княгиня Ливен сама попала в западню, приготовленную ею для других!
Дарья Христофоровна была совершенно убита необходимостью покинуть милую Англию. Об этом вполне свидетельствует ее письмо Чарльзу Грею, написанное 6 августа 1834 года уже из Петербурга:
«Пожалейте меня, мой дорогой лорд, я стою сожаления… Не знаю, как я буду существовать вдали от горячо любимой мною Англии, вдали от всех вас! Перед глазами моими поднесенный мне браслет (герцогиня Сузерленд поднесла Дороти великолепный
Затем в том же письме Дарья Христофоровна, осыпая похвалами молодого цесаревича Александра Николаевича, добавляла, что «будет любить его, как родного сына», что «не может быть лучше должности и занятий более интересных, чем воспитание наследника престола». И вновь россыпь похвал высоким духовным качествам цесаревича, его уму… его внешности…
Прочитав это письмо, лорд Грей сначала не обеспокоился. Но когда и последующие оказались в том же роде, он озадаченно приподнял седые брови. Нечто большее почудилось ему в этих дифирамбах, чем просто восхищение наставницы воспитанником, который по возрасту вполне годился ей в сыновья… Что-то билось в этих строках, был в них какой-то опасный сердечный трепет, который насторожил сэра Чарльза. Ведь он знал Дороти двенадцать лет — знал как никто другой, он видел ее насквозь.
«Господи спаси! — с ужасом подумал этот старый атеист. — Если бы сие написала какая-то другая женщина, я бы мог решить, что она просто влюблена в юного русского принца! Но Дороти… нет, не может быть! Я отлично помню, как она когда-то высмеивала леди Мельбурн, которая влюбилась в Байрона, бывшего младше ее на двадцать пять лет! А тут… Сколько сейчас Дороти? Сорок девять? А принцу Александру? Шестнадцать? Тридцать три года разницы?! Ох, глупости, какие глупости лезут мне в голову! Конечно, этого не может быть!»
Да, этого не могло быть и не должно было случиться, однако…
Однако случилось.
Наилучший рецепт сохранения молодости известен всем мужчинам: на склоне лет влюбиться в молодую красотку. Женщины порою тоже следуют этому рецепту, но, как правило, не расчетливо. Они совершенно бессознательно повинуются неясному влечению, странной сердечной скуке, которая вдруг начинает их одолевать, подчиняются красоте и обаянию юности.
Сначала в сердце рождается просто нежность — можно сказать, что и материнская. Затем тревога, когда женщина не может понять, что с нею творится, почему жажда видеть этого мальчика становится неодолимой. Потом приходит безгрешное, восторженное желание просто смотреть и смотреть в его глаза… Но в сердце уже жалит ревность ко всем без исключения юным девицам, которые возникают в поле зрения этих глаз, мучает зависть к вульгарной свежести «этих дур». Потом женщина вдруг осознает, что от светлого, невинного обожания остался только пепел, потому что в ее сердце уже пылает страсть… порочная, пугающая, недозволенная, постыдная страсть.
Но в том-то и беда, что ей уже не стыдно! Она счастлива пробуждением своих темных желаний, как не была счастлива никогда в жизни!
И вот здесь-то ее осеняет последний свет молодости. Она преображается. Близкие изумлены: столь красивой она еще не была! Жар любви придает такой блеск ее глазам, что они ослепляют окружающих! Все смотрят на нее с восторгом, и он тоже!
Он — тоже…
И тогда она принимает желаемое за действительное. Она забывает, сколько ей на самом деле лет, а главное — какие страшные запреты стоят меж нею и тем, кого она любит… любит так, как никогда никого не любила раньше! Она искренне верит в это. Верит, что только сейчас настигла ее первая любовь, которая почему-то прошла мимо в юности…
Она готова душу дьяволу продать, чтобы заполучить его!
Но дьявол не отзовется на ее мольбы и не придет.
Счастлива та, которой хватит достоинства скрыть свою любовь. Хватит сил промолчать и тихо радоваться этим цветам запоздалым.
Но если безумие окончательно уничтожило гордость женщины и она решается на признание… если она решается…
Ей предстоит увидеть изумление, оторопь или даже страх в любимых глазах. А то и насмешку! И она вновь пожелает душу продать дьяволу — за то, чтобы взять назад свои признания.
Но дьявол не откликнется и теперь.
И тогда она поймет, что эту рану в сердце не залечить никогда. Она возмечтает о смерти. Но смерть обычно остается глуха к мольбам тех, кто искренне зовет ее. Хотя иногда все же слышит этот зов и приходит — только ошибается адресом…
Весной 1835 года в течение одного месяца от скарлатины умерли один за другим два младших сына Дарьи Христофоровны.
Ею овладело безумное отчаяние, она винила судьбу за несправедливость, винила во всем ненавистный Петербург, где «снег и лед проникают до мозга костей».
Но больше всего она винила себя, решив, что этим ударом судьба решила наказать ее за безумную любовь к тому, кого она, по английской манере, называла prince — принц. Никто не знал о ее горькой и постыдной тайне. Все пытались утешить, развлечь ее, и особенно усердствовала в этом царская семья. В глазах Николая Павловича, императрицы Александры Федоровны, их детей она видела сочувствие. И только глаза принца были холодны и настороженны. Может быть, он и жалел ее, но еще больше — боялся, потому что все знал…
И тогда Дарья Христофоровна, похоронив детей в родовом имении фон Ливенов, приняла решение покинуть Россию.
Она металась по Германии, которую никогда не любила, мечтала вернуться в милую ей Англию, однако Пальмерстон воспротивился этому всеми силами. В конце концов Дарья Христофоровна приехала в Париж, где встретила многих старых друзей по политическим забавам и обрела новых. Так, у герцога Брольи, тогдашнего министра иностранных дел Франции, ей представили историка Франсуа Гизо.
«За обедом, — писал он впоследствии, — сидя рядом с княгиней Ливен, я был поражен печальным выражением ее лица и манерами, исполненными достоинства; она была в глубоком трауре и, по-видимому, находилась под гнетом тяжелых мыслей, начинала разговор и неожиданно прекращала его. Раз или два она взглянула на меня, как будто удивленная тем, что слова мои привлекли ее внимание. Я расстался с нею с чувством глубокой симпатии к ней и к ее горю; при следующем свидании она выразила желание продолжать со мной знакомство».
Здесь нет ни слова о впечатлении, которое произвела на Гизо красота этой удивительной женщины. А между тем ему чудилось, будто он видит ледяную статую, внутри которой горит пламя.
Он смотрел в ее рассеянно блуждающие прекрасные глаза, на потемневшие от слез веки, на тонкие завитки волос, выбившиеся из-под траурного чепца. Черный цвет не шел ей, делал ее исхудалое лицо слишком бледным. Возле розовых вздрагивающих губ легли горестные складочки. Гизо смотрел на ее шею, окруженную черным кружевом. Шея была гладкая, стройная, нежная… Шея и руки — вот что прежде всего выдает возраст всякой женщины. Он украдкой поглядел на ее руки, свободные от перчаток. Ногти словно розовые миндалины, тонкие длинные пальцы… Гизо прикинул, сколько ей может быть лет. Говорили, будто бы пятьдесят. Чепуха какая. По виду лет на пятнадцать меньше. Правда, когда она пытается улыбнуться, под глазами собираются лучики морщинок…