Данэя
Шрифт:
Как загнанный кружась по бесконечному кругу, снова и снова пытался он найти выход в другом варианте, другом объяснении. Лихорадочно думал и искал. И ничего не получалось.
Почти перестал спать. Переутомлен был неимоверно. С огромным трудом скрывал свое состояние во время регулярных врачебных осмотров. Все начало раздражать и угнетать его, еда внушала отвращение; едва удавалось сосредоточиться, кружилась голова и стало трудно дышать. Он потерял веру в себя, жизнь и все окружающее казались бессмысленными и отвратительными. Откуда-то появились безотчетный страх и необъяснимое
Чтобы не оставаться одному по ночам, последнее время вызывал к себе с вечера гурию. Одну и ту же. И отпускал ее лишь утром, когда совсем рассветало. Несколько дней назад он, разбив аквариум, сделал попытку покончить с собой с помощью осколка стекла. Помешала гурия, которая, вернувшись от него, сообщила об этом. Так он очутился здесь.
…Рассказывал он сбивчиво, сумбурно, перескакивая и повторяясь. О попытке самоубийства говорил совсем кратко, нехотя, но полная безнадежность его взгляда внушала опасение, что он еще не расстался с этой мыслью.
— Не исключено, что твоя гипотеза верна, отец.
— А-а! Этого не может быть. Просто я сошел с ума, потому и додумался до такого.
— Но теории относительности тоже вначале казались безумными.
— Эйнштейн не был болен: он не сходил с ума.
— А я читал, что ему пришлось лечиться от сильной депрессии. Источник, правда, не абсолютно достоверен — но поверить можно. Это расплата за перенапряжение при попытке перехода за уровень своего времени. И в его, и в твоем случае.
— Сравнивать меня с Эйнштейном!
— Именно! Ты веришь мне?
— Тебе — да. Ты очень много знаешь.
— Тогда послушай. Мне кажется, что она верна.
— Нет!!! Нет!!! — закричал Дан, тряся кулаками. Тотчас же вбежал медик-студент:
— Уходи, пожалуйста. Быстрее!
Лал ушел, полный противоречивых чувств. Он был невероятно расстроен состоянием Дана. И одновременно радостно возбужден: потрясающая гипотеза Дана — Лалу действительно казалось, что она должна быть верна, хотя Дан сам и не хочет, вернее, не может еще признать это. Лал не был физиком, но вполне понял то, о чем говорил Дан: современный историк должен был знать очень и очень многое, и Лал, пожалуй как никто, благодаря невероятной памяти и способности быстро схватывать главное, обладал этим качеством. И, кроме того: кто ждет и надеется, тот раньше других начинает верить.
Если все правильно, трудно переоценить открытие Дана. По калибру оно не уступит крупнейшим открытиям предыдущей эпохи — это будет настоящий переворот в физике. Значит…
Значит, это будет знаменовать конец нынешней эпохи — эпохи без крупных научных открытий, эпохи безверия и уныния. Эпохи кризиса, выход из которого является всеобщей целью. И тогда многое может измениться. Открытие Дана — то, что может стать струей, которая понесет к берегу.
Неполноценные! Ничего не изменилось во взглядах Лала за время его отсутствия на Земле. И там он видел неполноценных — тех, на которых проводят опыты: других там нет совершенно. Работы было меньше, чем на Земле, времени хватало, — имелась полная возможность все снова подробно обдумать. И
Гипотеза Дана — как вспышка во мраке. Надо верить, что она не погаснет. Надо, ой как надо, чтобы Дан смог выздороветь! И как можно скорей.
…На следующий день Дан сам попросил врача вызвать Лала. Первым его вопросом было:
— Ты рассказал кому-нибудь об этой проклятой гипотезе?
Лал удивленно глянул на него:
— Нет, конечно: ты же не давал мне разрешения.
— Ну, хорошо. Никому не говори. А еще лучше — вообще о ней забудь.
— Нет. Я знаю: ты скоро выздоровеешь — и ты опять вернешься к ней.
— Вряд ли.
— Обязательно. Все будет хорошо: они тебя скоро вылечат — верь мне.
Но Дан был слишком измучен, чтобы верить во что-нибудь. С ненавистью встречал он каждый новый день. Не быть, не говорить, не думать, не существовать — самое сильное его желание.
К счастью, от лекарств, которые давал ему врач, он большую часть времени спал. Во сне организм освобождался от скопившихся шлаков. И острота отчаяния уходила, хотя по-прежнему ничто не радовало его.
И вот однажды, проснувшись, Дан снова почувствовал бодрость, спокойствие и радость существования. Сверкало солнце, трепетали от легкого ветра листья деревьев за окном. Ясность в голове, сила и уверенность в мышцах. Улыбкой встретил он приехавшего в обычный час Лала.
… Они много гуляли по парку клиники, молча или разговаривая. Ловили вместе рыбу в пруду. И мысли Дана медленно начали возвращаться к работе.
Он почувствовал, что уже спокойно может воспринимать свою гипотезу гиперструктурного строения материи. Понемногу начал заниматься ею. И теперь, когда он принял странные выводы как неизбежные, все окончательно прояснилось и начало укладываться в стройную систему.
За неимением другого первые записи он сделал веткой на песке, на берегу пруда.
— Сынок, сними их, пока еще целы, — с хитрой улыбкой обратился он к Лалу, которого дожидался в то утро с нетерпением. И Лал бросился выполнять его просьбу: к счастью, ветер не успел повредить запись.
В тот же день Лал решил поговорить с его лечащим врачом.
— Теперь его не остановить. Отсутствие возможности пользоваться архивом и компьютером от работы его не удержит — будет делать без всяких средств, в голове. Это не даст ничего, кроме перенапряжения мозга.
— К сожалению, мне это хорошо известно. Выписать из клиники придется, только не сорвется ли он без постоянного наблюдения?
— Я буду с ним каждый день, когда только можно — буду следить, чтобы он снова не сорвался.
— Хорошо. Я сам буду наблюдать его раз в три дня. Но ты, если заметишь что-то, сообщи сразу же. Договорились?
Дану он очень подробно при выписке объяснял режим работы, смены занятий, отдыха и приема лекарств.
— Строго рассчитывай силы. Как на длинной дистанции. Начнешь преждевременно форсировать — снова сорвешься.
И все-таки врач напоследок спросил Лала, когда Дан вышел из кабинета: