Даниэль Друскат
Шрифт:
— Да.
Друскат повернулся к дочери, и девочка заметила, что по лицу у него течет пот, а рубашка прилипла к телу. Прохлада в этот летний вечер никак не наступала. Девочка увидела, как Друскат приподнял руки, чуть растопырил пальцы, словно желая схватить или нащупать нечто неуловимое, потом руки опустились.
— Я должен идти.
Аня ни разу не видела отца таким беспомощным. Страх вдруг куда-то исчез, она чувствовала — ему необходимо помочь, и быть может, в тот момент для нее в самом деле кончилось детство. Ее охватило необычайно сильное чувство к нему, знакомое лишь женщинам, — чувство материнской любви. Она не произнесла ни слова, только чуть усмехнулась,
— Пожалуйста, помоги мне собраться.
Она прошла в спальню, открыла шкаф, свернула его выходной костюм, свежую рубашку, потом ловко уложила в чемоданчик все необходимое для короткой поездки.
Он стоял отвернувшись, потому что был раздет, а она смотрела на него без всякого стеснения. Обнаженный, отец опять показался ей таким же беззащитным, как раньше в комнате.
— Ты надолго уезжаешь? — спросила она.
— Не знаю.
Он натянул свежее белье.
— Что ты такое сделал, отец? — спросила Аня без всякого укора.
— Я не могу тебе сейчас объяснить, история запутанная. Мне не хотелось, чтобы ты об этом узнала, а теперь вот жалею, что молчал.
— К кому мне пойти, отец? — допытывалась она. — У тебя же есть друзья, они должны помочь!
Он поправил галстук, девочка помогла ему надеть пиджак, подала чемоданчик. Все готово; он крепко взял ее за руку:
— Не предпринимай ничего, слышишь? Держись как обычно, ни к кому не ходи. Я должен пройти через это один. Может статься, я вернусь через несколько часов, и наверняка вернусь скоро. Не запирай дверь. Пожалуйста, не надо торжественных проводов. Будь здорова.
— Пока.
Она прошла с ним до дверей — там ждали те люди, — поцеловала на прощание в щеку, не нежнее и не крепче, чем обычно, когда он уходил вечером на собрание и она не была уверена, дождется ли его возвращения.
Друскат сел в машину, Аня помахала ему, а потом долго смотрела вслед автомобилю, который вперевалку двинулся по деревенской улице.
К забору подошла старуха Цизениц.
— Нет, ну и жара, ну и жара, — затараторила она. — Не припомню эдакого лета, а ведь я, ей-богу, много повидала на своем веку. Не миновать голода и нам, и скотине. Все идет прахом, а все эти с ихними треклятыми атомными бомбами. Поверь мне, детка, забыли люди бога...
Она болтала, пыхтя и захлебываясь, о том и о сем, короткий путь утомил ее. Но потом все-таки не сумела сдержать любопытство и без обиняков спросила:
— Приезжие-то, видать, не из наших мест?
Дочка Друската неопределенно покачала головой, оставила старуху, вошла в дом и затворила за собой дверь.
3. Обе деревни расположены неподалеку. И тем не менее попасть из одной в другую непросто. Шоферу или трактористу приходится ехать из Альтенштайна на север по кое-как засыпанной щебнем дороге до магистрального шоссе, а там вскоре опять круто сворачивать к югу, огибая Монашью рощу, — только так и доберешься до Хорбека. Тут у озера дорога кончается.
Но кто любит ходить пешком и не боится каверз полевой дороги, может добраться из одной деревни в другую за полчаса. Окаймленная пахучими травами тропинка вьется через луга, минуя посеревшую, развалившуюся городьбу выгонов — нынче в моде электропастух, — потом по ее краям встают ивовые обрубки, над их растрескавшимися вершинами, словно растопыренные старческие руки, торчат ветки — одни давным-давно засохли, другие еще дрожат на ветру зелеными листьями. После дождя дорога становится скользкой и почти непроходимой, до того самого места, где,
Холм порос реденьким чахлым сосняком. Если пройти через него, то скоро выберешься к приземистому дереву с могучей кроной. С незапамятных времен дерево зовется Судной липой.
По сей день попадаются люди, которые в темноте избегают этого места. В подгнивших дуплах дерева хозяйничают совы. Когда эти ночные птицы стонут, человеку становится не по себе. А вот днем здесь любит играть детвора из Альтенштайна и Хорбека.
В прежние времена, говорят, на этом месте совершались казни, но письменных свидетельств на этот счет нет, должно быть, книги сгорели, подобно многим документам прошлого: война не раз опустошала здешние края. Снова и снова война и насилие — и всегда пылали деревни. Их жгли имперские солдаты, потом с Узедома явились шведы под штандартами Густава Адольфа, за ними вновь имперские. Несколько времени здешними землями правили от имени империи и с выгодой для себя наследные славянские герцоги, затем правителем Мекленбурга стал Валленштейн [1] , но ему не дали развернуться шведы. Так рассказывает история. Кто знает, что стало с простым людом?
1
Валленштейн, Альбрехт (1583—1634) — полководец германской императорской армии в Тридцатилетней войне (1618— 1648). — Здесь и далее примечания переводчиков.
Монах-хронист из Неверова лаконично сообщает: после тридцати лет войны от Хорбека и Альтенштайна не уцелело ни единого очага. Недалеко от Судной липы высятся руины каменной стены, их и поныне называют Пустынным храмом.
Липа в ту пору уже стояла, и на самых толстых сучьях наверняка качались трупы повешенных крестьян. Никто уж не помнит, кто здесь «повеселился»: имперские, шведские, католические мародеры, а может, поборники Реформации. В деревне — если можно назвать деревней то немногое, что с трудом удалось восстановить, — появлялись то одни всадники, то другие: «Эй, мужик, где вражеский лагерь?» Что есть человек в междувластии?
Не так давно хорбекские ребятишки рылись в песке и наткнулись на могильник — хорошо сохранившиеся урны с прахом сожженных. Одному из детей особенно повезло: с радостным воплем он извлек из пепла голубую стеклянную бусину. Должно быть, некогда она украшала девичье ушко, много-много веков назад, пока умершую не сожгли.
И как в незапамятные времена, блестящая голубая бусина стала желанным предметом торга, переходила из рук в руки и в ходе обмена на западную жевательную резинку добралась до самого Карбова. Дети простодушно играли костями и черепками, пока до всего этого не докопались учителя и не положили конец безобразию. Некрополь блокировали, потом его обследовали специалисты: собирать все находки не имело смысла. Куда девать тысячи и тысячи обломков бесчисленных погребальных урн?
Негодную землю в конце концов пустили под плуг, а голубой бусиной — той самой, которая некогда, видимо, принадлежала девушке славянского племени, — теперь можно полюбоваться в краеведческом музее в Веране. С недавних пор там выставлен еще и короткий германский меч: тракторист из Борнхофа вырыл его плугом во время вспашки зяби.
Может, холм был вовсе не местом казней — так думает, например, альтенштайнский учитель Кунов, — а капищем древних богов? Судя по валунам, к которым тянутся узловатые корни липы, такой вывод напрашивается почти сам собой.