Даниэль Друскат
Шрифт:
«Он во всем виноват, — думал я, — он тебя одурачил, держит тебя в руках, с этого часа я у него в могильщиках, зарывателях мертвечины, в сообщниках. Что еще мне придется сделать, а ведь придется делать все, что он потребует». Я ненавидел его, должен был отомстить за Владека, за себя, или ненависть убьет меня самого. Я бы кинулся с колокольни, повесился на первом попавшемся столбе, но в последнюю минуту подумал: «Значит, он будет жить как порядочный человек, кроме меня, никто не сможет ни в чем его уличить, но я в руках у этой свиньи, нет, нельзя такому жить!» Я был так измучен, я знаю, что значит ослепнуть от ненависти.
Сам собой в руках у меня очутился
В ту же ночь я отвез трупы к валунам, сперва одного, потом другого. Двое мертвецов скакали на моем коне к могиле, прежде чем наутро Гомолла поехал на нем в Хорбек — к жизни. Кто поверит этой неправдоподобной истории? А я пережил ее наяву.
7. Они сидели в креслах — двое мужчин, девочка и мальчик, — молчали и слушали: молодые — с тем беспечным участием, какое вызывает любая захватывающая история, и все для них было вроде повторения уже прочитанного в книгах. Старшие могли сравнить рассказ с собственным опытом и собственными переживаниями, а у Гомоллы и Штефана они были очень различны, и столь же по-разному оба оценивали поведение Друската. Они смотрели на него, но не говорили ни слова. Друскат тоже взглянул на них, сначала на одного, потом на другого. В конце концов он начал ощупывать карманы пиджака: хотелось курить, а сигареты кончились. Гомолла протянул ему свою пачку. Друскат поблагодарил, потом сказал:
— В ту пору я не смог бы доказать, как все произошло, да и сейчас не могу. Я попался на удочку управляющего, на минуту спасовал, и это стоило мальчишке-поляку жизни. Я думал, что сумею искупить эту минуту честно прожитой жизнью.
Аня встала, взяла свою сумку, небрежно закинула ее на плечо, и сказала — возможно ли? Друскат, не веря своим ушам, смотрел на нее, а она сказала, чуть ли не с презрением:
— От меня он это утаил, боялся.
Она пошла к двери, Юрген, разумеется, последовал за ней.
— Аня! Дочка! Мы же можем вместе... — воскликнул Друскат.
Она обернулась и бросила через плечо:
— У нас велосипеды. До свидания.
— Вот видишь, — заметил Гомолла, — им это непонятно.
— А тебе?
Гомолла ответил не сразу.
— Мы еще потолкуем. Сейчас я прежде всего хочу знать, что скажет прокурор. Потом поговорим. Может быть, завтра. Ах да, велено передать: она ждет тебя в Альтенштайне, Розмари. Катись-ка пока домой.
Он направился к двери, держался прямо без привычной подпорки — палку он забыл в машине, — но удавалось это ему с трудом.
— Густав! — Штефан хотел было остановить старика. Макс слыл поборником нетрадиционных методов и приемов, но сейчас ему пришлось вовсе не по душе, что Гомолла нарушил привычные каноны. Где оценка? Чего в конечном счете ожидать Друскату? Оставят его председателем в Альтенштайне? И не в последнюю очередь — что думал Гомолла о его,
Гомолла обернулся, из-под полуприкрытых век бросил взгляд на обоих мужчин, те знали этот взгляд — он означал, что вопросы больше нежелательны, — и действительно, старик буркнул:
— Что еще?
Говорун Штефан будто оробел, во всяком случае отважился лишь на пренебрежительный жест, точно желая сказать: плевать на все!
Гомолла кивнул и прикрыл за собой дверь.
Штефан пожевал нижнюю губу. «Вид у Друската довольно подавленный, — думал он. — Как говаривал Гомолла, парень всегда был овеян какой-то странной тенью, печалью, баб он привлекал, а девчонка взяла и просто-напросто бросила отца, и старик ушел. Я остался при нем, я, Штефан, друг. Надо бы его хоть немножко утешить: ничего, Даниэль, обойдется... или: не беда!.. или: выше… (здесь утрачено слово. — примеч. OCR) или уж на худой конец: голову за это не снимут. Да что там!» Он хлопнул Друската по плечу и заметил:
— Прежде чем мы выехали из Альтенштайна, старик полчаса названивал по телефону. По-моему, это он тебя вызволил, — и, помолчав, добавил: — Пошли!
8. Они поехали рейсовым автобусом, машина битком набита, их притиснули друг к другу, зажали в проходе, оба вцепились в поручни, говорить не хотелось. Чем ближе к их деревням, тем свободнее в автобусе. Штефан — «Разрешите?» — втиснулся рядом с молоденькой девушкой, но только он пустился в разговоры о погоде:
— Лето уж чересчур жаркое, чересчур сухое... — как водитель объявил:
— Остановка «Монашья роща»!
Друскат встал:
— Мне надо поразмяться. Не хочешь пройтись через холм?
— Согласен.
Штефан на прощание помахал хорошенькой соседке шляпой.
Они вылезли из автобуса, Штефан сдвинул шляпу на лоб, Друскат сломил крепкий ореховый прут, немного подстрогал его перочинным ножом, потом зашагал со Штефаном по лесу, перекинув чемодан на палке через плечо. Они шли молча, каждый размышлял о своем.
«Надо дождаться приговора, — думал Друскат, — примириться с решением. Не знаю, какое оно будет, но я не подавлен, я чувствую себя освобожденным, и это важнее страха перед последствиями. Я иду домой, я свободен и могу этим наслаждаться, дышу, слышу аромат леса, чувствую, как рубаха липнет к телу, я бы с удовольствием скинул с себя все — эх, броситься голышом в озеро, ощутить кожей прохладу воды, а потом солнечное тепло. Почему нельзя этого сделать?
Там, дальше, тропа раздваивается, и летом, помню, мимо поросших тростником болотных разводий можно пробраться к озеру. Аня вчера сложила в чемоданчик все, что нужно человеку в двух-трехдневной поездке: пижаму, белье, чистую рубашку, пора ее надеть».
Он показал на тропинку, ответвлявшуюся от дороги:
— К озеру!
Штефан не возражал. Они быстро и широко зашагали, однако скоро пришлось сбавить темп, отводить в сторону ветки, пригибаться под громоздкими сосновыми сучьями, только в конце заросшей дороги удалось выпрямиться. Вот они развели свисающие, как занавес, ветки и в нескольких шагах увидели озеро.